Утро нового года
Шрифт:
Ему опять стало перед ней совестно, он выглядел, очевидно, таким неотесанным, таким грубо простоватым!..
Кавуся спросила про театр. Бывал ли Корней? Какие постановки ему больше нравятся? Уж лучше спросила бы про луну! При луне он с девчонками на лавочках у ворот сиживал, а вот в театре не был ни разу. Не влекло. Но ответил, что бывал, не часто хотя, из Косогорья до театра далековато.
— Ну, а если бы я позвала вас в театр? — брызнув на него лучиками, проверила Кавуся.
— Охотно поеду! — с готовностью согласился Корней. — В любое время.
У него даже не возникало потребности избрать в разговоре с ней тот несколько
— Или я вас приглашу. Поедете?
Кавуся кивнула.
Между тем, Марфа Васильевна поснимала с веревок отрезы, снова пересыпала их табаком и нафталином, уторкала в сундук.
Наблюдала, проходя мимо: как они там?
Дело шло на лад. «Ух, девка! — похвалила Марфа Васильевна. — Уж такая любого зауздает! А мой-то тюлень!..»
Решила подтолкнуть дело.
— Ну-ко, молодежь! Чем у окошка сидеть, прогуляйтесь. Ты, Корней, выгони-ко легковую машину из гаража, заправь, да и поезжайте куда-нибудь…
Это была превеликая щедрость с ее стороны.
Вскоре из тесовых ворот чиликинского двора плавно и бесшумно выехала новенькая «Победа» в свой первый рейс.
Марфа Васильевна, прислонив ладонь к переносице, против солнца, проводила взглядом машину до поворота в переулок и набожно произнесла:
— Дай-то, господи! Уж скорее бы уладилось! Пока жива-здорова…
Кавуся Баталина шла теперь по жизни осторожно и осмотрительно, как по шаткому мостику, совершив, как ей казалось, непоправимую ошибку.
Она успешно выдержала экзамены на товароведческий факультет, пробыла на нем весь первый курс и, вероятно, продолжала бы так же успешно учиться и дальше.
Подруги предупреждали: «Ты, Кланька, красотой в кошки-мышки не играй! Отдавай себе отчет!» Но она, Кавуся, избалованная матерью, сознающая неотразимость васильковых звезд в своих опушенных черными ресницами глазах, пользовалась ими, пожалуй, без меры. В семье денег недоставало. Мать зарабатывала весьма скромно, а кроме Кавуси, взяла еще на свои плечи Женьку и Нюську, племянников, родители которых погибли при автомобильной аварии. Поэтому-то, урезывая себя до последней степени, стараясь, чтобы дочь одевалась и обувалась «не хуже других», Анна Михайловна отдавала на нее последние свои силы, надорванные войной, а Кавуся принимала как позор и унижение все то скромное, дешевенькое, что с таким трудом для нее добывалось: и платья, и обувь, и верхнюю одежду. Безмерной своей любовью к дочери и безмерной своей жалостью, что вот она, доченька, в те военные годы натерпелась голоду и холоду, Анна Михайловна сама приучила ее не помогать, а требовать, эксплуатировать любовь и материнскую жалость с холодным равнодушием и непониманием.
С Игорем Лентовским встретилась Кавуся впервые на институтском вечере. Привел его туда Сухачев, студент третьего курса. Из публики, примелькавшейся, Игорь очень резко выделялся прекрасно подогнанным на него черным костюмом, накрахмаленным воротником, самоуверенностью, веселой находчивостью и щедростью. Ему было за тридцать. Кавусю он сразу заприметил и, кроме нее, почти ни с кем не танцевал. Потом они угощались в буфете, Кавуся ела шоколад, пила шампанское. Лентовский довел ее до дому, вежливо раскланялся. А через неделю она стала бывать с ним каждый день, еще через неделю осталась у него ночевать.
Полгода продолжалось
Она начала работать, объяснив матери, что переходит на вечернее отделение. Заработок простой фабричной швеи. Мало! Слишком медленно достигается цель. Мать от нее не получала ни гроша. «Ей надо одеваться, посмотрите, как теперь молодежь одевается, проживем на мою зарплату!» И все равно мало! Так начался тот изнурительный, одуряющий труд по ночам, из ночи в ночь, без отдыха после фабрики, по частным заказам. Норма: одно платье за одну ночь! К ней шли. У нее оказался отличный глазомер, понятие цвета, формы. Ее выбор фасонов был удачным, и некоторые заказчицы даже приплачивали к той недешевой плате, которую она брала. Наконец-то, и сама она стала одеваться по моде. Почти ежедневно одевалась по-разному. Однако же вещей не копила. Два-три раза надетое платье пускала в оборот. И тут ей подвернулась Марфа Васильевна с ее связями. Марфа Васильевна брала платья, обувь, летние пальто на перепродажу — охотницы находились.
А Игорь уехал из города и не оставил адреса. «Подлец! — бросила Кавуся ему вдогонку. — Негодяй!» Потом она ожесточилась и очерствела. Застыла в холоде. Отвергла все прекрасное в любви, как опоганенное.
И поэтому, когда Марфа Васильевна, нацелившись на нее, предложила свой двор, согласилась: «А не все ли равно!..»
Близкое знакомство с Корнеем ее немного покоробило. Все в нем, кроме внешности, показалось сероватым, тусклым, словно припечатанным незатейливой косогорской действительностью.
Но договоренности с Марфой Васильевной не нарушила.
Они катались с Корнеем по людным городским улицам. Корней рассказывал что-то о техникуме, о защите диплома, о каком-то своем товарище в Донбассе, — Кавуся почти не слушала. Изредка лишь она наклоняла голову, сдержанно улыбалась и опять смотрела сквозь ветровое стекло на снующих по улицам людей, на все это многообразие, на кипучее биение жизни, из которой ушла. «Не все ли равно! Или так… или вот так!»
На следующий день Марфа Васильевна приступила к Корнею со всей непреклонностью.
— Ну, милой сын, товар теперича посмотрел, потрогал — пора покупать! Шишлиться и тратиться по пустякам недосуг.
— Ты будто лошадь в телегу запрягаешь, — недовольно возразил Корней. — Неужели без тебя не обойдется?
— Дело уж слаженное.
— Ты по-прежнему путаешь, мама, нынешнее время со стародавним: сосватала, срядилась и окрутила!
— Нет, милый, старым режимом меня не попрекай. Я хоть и старая, а проворная, поворотливая! Небось, как нацелилась, так и возьму. Тебе, что ли, Кавуся-то не понравилась?