Утро нового года
Шрифт:
— Ты все путаешь! — настойчиво повторила Кавуся. — Так много лет. Лица меняются.
Вдруг она подошла и обняла мать. Такой порыв случался с ней редко. Анна Михайловна благодарно припала к ее плечу.
— Не ходи к ним…
— Теперь уже поздно. Я замужем. А тебе показалось, — сухо сказала Кавуся, отстраняясь. — Ты очень мнительная.
Корней приоткрыл дверь кухни.
— Не нужно ли чем-то помочь? Врача…
— Не надо, — отказала Кавуся. — Это у мамы обычный приступ. Скоро пройдет. Иди. Я сейчас вернусь.
Рюмки были налиты до краев. Кавуся подвинула закуски ближе к Марфе
— Дай-то, бог, не последняя! Жаль, сватьюшка прихворнула. Только ее и недостает.
Для начала Кавуся перевезла в дом Чиликиных лишь белье и самые необходимые ей предметы. Регистрацию брака назначили через неделю. Простую железную кровать, на которой всегда спал Корней, выбросили, а поставили новую, никелированную, с панцирной сеткой. Над ней прикрепили на стене ковер, тюлевые шторы заменили атласными, и давно обжитые, темные углы помолодели.
Наблюдая за переменами, Марфа Васильевна испытывала удовлетворение и в то же время жалость к вещам, к которым привыкла. Старые вещи, убранные в сарай, будто упрекали ее, смотрели по-сиротски.
— Уж не блазнит ли мне? — шептала она, проходя мимо.
Наконец, уладив домашние дела, Марфа Васильевна собрала Корнея на стан, за стариком.
Впоследствии она назвала этот день самым черным в ее жизни, так как именно с этого дня и начался уже настоящий развал, неминучее разрушение.
Корней примчался домой грязный, неузнаваемый. Мотоцикл он бросил у ворот на улице, и, когда вбежал в дом, у Марфы Васильевны подкосились ноги.
Как погиб Назар Семенович, осталось неразгаданным. Но в том, что он погиб, не было сомнений.
Стан запустел и одичал. Трепало ветром завалившийся угол палатки. Сорванные с колышков веревки валялись в траве. У остывшего кострища лежало опрокинутое ведро, в походном котелке струпьями обвисла заплесневелая пшенная каша. Из брезентового мешка, где хранились припасы, неторопливо вылезала крыса. Булка, обточенная зубами, закатилась за мшистый валун, сквозь дыры в мешочках высыпались крупа и лапша. По берегу, у причала, виднелись неясные, забитые песком и размытые прибоем следы обуви. Назар Семенович носил тупоносые, как бы обрубленные с носков резиновые сапоги и следы оставлял заметные: ступая, выворачивал каблуки. Садки были пустые. Только одна щука, вздутая, болталась на поверхности вверх брюхом. Волны качали прибитую в заводь лодку и запутавшийся в камышах таловый черенок сачка.
Корней обегал весь берег, сосновый подлесок, взобрался на вершину голой скалы и оттуда осмотрел озеро, камыши, плесы. Верховой ветер гнул вершины сосен. От дальнего острова катились свинцово-серые буруны. Летали чайки. И больше ничего…
— А-а-а-а! — волчицей взвыла Марфа Васильевна. — И-и-идол! — и, вскинув руки кверху, всем телом грохнулась на пол.
Она билась в нервном припадке долго, трудно, продолжая выть и вскрикивать. На переполох в доме прибежала старуха Чермянина. Пока Корней съездил за поселковым фельдшером, она пыталась остановить припадок деревенскими средствами: побрызгала в лицо через уголек,
— Попричитай, голубушка! Выпусти слезы-то! Не то спалят они твое сердце! Неужто слез не найдешь?
Кавуся, испуганная, не отходила от Марфы Васильевны, тоже применяя свои средства: расстегнула ей кофту, сняла лиф, сапоги и чулки, уложила на кровать, налила грелку.
Мало-помалу Марфа Васильевна успокоилась и пришла в себя.
— Милостивый боже! — прошептали ее обсохшие губы. — Ты мне прости! А люди простят ли?
Она лежала неподвижно и казалась полностью отрешенной от мира.
Потрясение сковало лишь нижние конечности, а во всем остальном закаленный организм выдержал, и к утру Марфа Васильевна попросила квасу.
Кавуся подала чай. Марфа Васильевна жадно выпила, не заметив подмены. Ее мысли были целиком сосредоточены на муже. Несколько раз она подзывала Корнея и Христом-богом умоляла не жалеть денег, лишь бы Назара Семеновича сыскать в озере и честь-честью предать погребению.
Три дня высланная из Косогорья под командой Семена Семеновича и Корнея поисковая бригада неводила озеро, обшаривала каждую пядь в камышах. Местные жители посоветовали бросить поиск. К середине озеро было глубокое, а ближе к берегам дно двоилось: под слоем трехметрового ила лежало еще одно озеро с холодной мертвой водой подземных ключей. Водолаз, прибывший вместе с милицией, после пробного спуска рисковать не посмел. Быстрина на втором дне крутила воронки.
Оставалась последняя надежда: ждать, покуда озеро не натешится телом и не выбросит его прибоем в камыши либо на песчаные отмели.
Палатку и снаряжение Назара Семеновича Корней привез домой, а наблюдение за озером поручил рыбаку из соседней деревни, заплатив наперед сто рублей.
Марфа Васильевна упрямо твердила:
— Как же это так? Ведь старик-то крещеный человек! Разве можно допустить без похорон!
А оставшись одна, страстно обращалась:
— Не гневайся, милостивый! Грешна! Прости!
Но ее бог, удобный в делах, душу не понимал. Потом она опять просила Корнея:
— Будь же ты сыном! Сыщи отца!
Этой пытки Корней не выносил и в спальню матери старался не входить.
На день, уходя на работу, ее закрывали в доме одну.
Кавуся ставила возле кровати термос с чаем, намазанные маслом и вареньем ломти хлеба. Часто еда оставалась не тронутой. Марфа Васильевна изнуряла себя постом.
Лишь в сумерках, когда из пастушной возвращалась корова и принималась беспокойно мычать, Марфа Васильевна делала отчаянную попытку подняться.
— Чадунюшка! Кормилица моя!
И валилась обратно на подушки.
Корову доила старуха Чермянина. За это Корней велел ей брать половину удоя. Кавуся доить не бралась. В плохо промытой посуде молоко и сливки скисали. Вся та мелкая, никчемная, черновая работа по хозяйству, которую Марфа Васильевна исправно выполняла изо дня в день, молодым хозяевам пришлась не по вкусу и постепенно запускалась. В кухне валялся разобранный по частям сепаратор, груда тарелок с остатками борща, не выскобленные от вареной картошки чугунки и сковородки. На половиках накапливались ошметки грязи и пыль в углах.