Уверение Фомы. Рассказы. Очерки. Записи
Шрифт:
– Однако ты меня рассматриваешь, как Набоков – бабочку… Но, скажу честно, сам себе дивлюсь: меня это не смущает. Рассматривай, пожалуйста, дальше. Много чего ещё осталось.
– Я – как Набоков? А ты как кто, в таких очищах? Все мои морщины, наверное, в них видны, и даже недостатки воспитания, не говоря о нравственных искривлениях.
– Зачем так преувеличивать: «морщины»! Есть же в русском языке суффиксы, которые уменьшают и ласкают: морщинки.
– Суффиксы есть. Но их к лицу не прилепишь. Очень хорошо, что ты очки снял!
– Но я стал тебя хуже
– Можно видеть и без глаз.
– Я подумаю об этом. Сегодня… Однако как учесть расхожее мнение, что мужчины любят глазами?
– Не смотри на меня сквозь очки.
– Без них ты видишься нерезко.
– И прекрасно, будем считать это романтической дымкой.
– Но я хочу смотреть на тебя.
– Ты же внимательный. Ты же уже посмотрел.
Она сказала это уж очень тихо. У Плотова защемило в носу.
– У меня память плохая. Я должен её подпитывать.
Не уходя из Алиных рук, Плотов перевернул ладонь. Она удержала свою сверху, как барышня на балу, приглашенная кавалером на танец.
– Какой большой камень! – сказал Плотов, увидав кольцо. – Яшма.
Галина протянула ему руку:
– И у меня – почти такой же. Это авторские работы здешнего мастера. Очень недорого.
– Да-а, вы весьма художественные девчухи!
В кухню заглянула вислоухая, сразу притерлась жирнющей щекой к плотовской голени, запрыгнула к нему на колени.
– Мася чужих обычно не привечает! – удивилась Галина.
– Родич! – воскликнул Плотов, умиляясь и потрепывая звериху по морде. – Но, Галочка, против формулировки «чужой» я теперь категорически возражаю.
Аля поинтересовалась:
– Скажи, а как мама тебя называла? Арсик? Арс? Грозно-то как звучит: Арс! Арсище.
– Сенькой.
Улыбнулась.
Аличка.
Ещё не расставшись, он уже скучал по ней. И даже знал, как именно: страшно.
– И я так буду звать тебя, можно?
– Конечно, если тебе сто моих кило и моя пресловутая «импозантность» не помешают. О, находка: можешь звать Данилычем. Уважительно так, по рабоче-крестьянски. Маленькой женщине со скрипкой это будет к лицу, точней, к устам. Такой особый шарм: «Здоров, Данилыч!» И – хлоп по плечу!
– Неужели всё-таки сто?.. Заманчиво.
– Провокаторша. – Он слабо сжал зубами её намозоленный музыкой указательный палец. Удерживая, лизнул его.
– Мы с тобой оба – Даниловичи, – глубокомысленно констатировала Аля, убирая руку.
Плотов засмеялся. С её миниатюрностью обращение к ней по отчеству все-таки никак не вязалось. Маленькая собачка, известно, – до старости щенок.
И – будто ожёгся. «Буду?» Она сказала «буду?» Феноменальный оптимизм!
– Красиво звучит, по-кня-а-жески, возвышенно, протяжно, музыкально, строго и одновременно мягко: Алина Даниловна, – сказал Плотов. – Радуйтесь: ваши имена написаны на небесах!.. Михаил Илларионович… Евгения Геннадьевна… Ксения Арсеньевна…
– Так зовут твою дочь? Сколько ей?
– Двадцать два.
Плотов посмотрел на часы: полвторого.
– Он уходит! – сказала Алина пространству, туда же, вверх.
Пожалуй, это следовало признать «фразой вечера».
– «Но вот ты уходишь, уходишь, как поезд отходит, уходишь… из пор моих полых уходишь, мы врозь друг из друга уходим, чем нам этот дом неугоден?..» – нарочито, но негромко, вставая и скрывая растерянность, продекламировал Плотов.
– Твоё?
– Нет, это Вознесенский, «Осень в Сигулде».
– Неплохо.
– Я очень любил в молодости. В нём ничего подправлять – не надо?
– Сенечка, – с почти слёзной тоской сказала Алина, уже стоя совсем-совсем рядом с Плотовым и глядя на него снизу.
Плотов понял: он хочет, чтоб жизнь его закончилась теперь же, в эту секунду, ибо прибавить к ней уже будет нечего…
– Я могу забрать? – Аля показывала на тумбочку, где лежали страницы с текстами Плотова.
– Разумеется. Там, в файлике, если хочешь, ещё и главы из моего дневника, с восемьдесят девятого по девяносто третий годы. Об Учителе. Мне кажется, тебе будет интересно.
– Кто бы сомневался.
– Не скажу за всю Одессу, но Инна говорила по прочтении, что «офигела».
– У тебя с ней роман?
– У вас на меня досье?
– Ну около того.
– У меня с ней – нет.
Алина свернула бумаги пополам, сунула в сумочку и стала что-то искать в ней.
– А-а-а! – вспомнил Плотов. – История про «около того». Свидетелем мне и рассказанная, женой моего друга, тогдашней филфаковкой Дальневосточного универа. В поморской деревне дело было, на Белом-то море, в восьмидесятом, примерно, году. Деревня увядающая, в которой осталось несколько баб разного возраста и один мужичонка завалященький, который долго мыкался, наконец выбрал себе одну. Ну, типа, свадьба. Натурально, белые ночи. Сидят все во дворе (и студентки, сбирательницы фольклору), пьют-поют. Затем «молодые» уходят в постелю. Ночь светла, бабы и девки подпивают изрядно, вдруг одна говорит-де, пойдем-ка посмотрим, что там молодые делают. Идут к избе. Грохочут в ставни. Долго никто не открывает. Разгрохатываются так, что округа ходуном ходит. Наконец в дверях медленно, очень медленно появляется мущщинка в поколенных трусах и пережёванной майке. «Васька, вы чё, спитя ли, че ли?» Очень медленно чухает репу, зевает, почесывает грудя, прочия места и ответствует нараспев, сильно «окая»: «Ну, около тово…»
Смеясь, Алина извлекла наконец из чёрной сумочки цветной буклетик – её ансамбля, где на последней странице была запечатлена самолично, со скрипкой, очень эффектно.
– Тут все мои телефоны. И даже адреса. В том числе электронный – филармонии.
– Это тебя не гений-Шумов для буклета фотографировал? – натужно изобразил из себя ревнивца Плотов, должно быть, от безысходности.
Стрельнула оком.
– И без него от умельцев отбою нет.
– Кто бы сомневался, – собезьянничал Плотов.