Уверение Фомы. Рассказы. Очерки. Записи
Шрифт:
– А знаете, у неё мужа током убило, вчера сорок дней исполнилось. – Алина уведомляла Плотова и всех, кажется, с некоторой энергией изумления, которую можно было по ошибке принять за напор.
– !!!!!!!
– Да, в своём доме что-то они строили-ремонтировали. Он взялся обеими руками за оголённые провода, даже успел сказать товарищу: «Отсоедини меня».
– Боже мой! – воскликнул Плотов. – Муж Наталью боготворил. Бизнесмен, он всегда подчёркивал, что ради её творчества готов горы своротить.
– Вот-вот.
– Я ей обязательно позвоню.
– Да,
Потом все, уже хорошие, говорили, разумеется, о духовном единстве Русского мiра, об абсурдности границ между Россией и Украиной, о последнем вокальном цикле Учителя, вообще об Учителе, который в жизни каждого из них значил немало…
– Я буду молоть ему всякую чушь. Я не могу оторваться от его лица, – сказала Алина подруге.
Плотов – услышал.
И постарался не дрогнуть.
То есть дрогнул, но постарался убедить себя в том, что старается – не.
Гости почти разошлись.
Уже в дверях, размыкая хозяйкины напутственные объятья, Плотов услышал отчаянно-сжатый возглас: «Галя, он уходит!» – и, обернувшись, увидел приближавшуюся из противоположного угла Алину.
– Вы уходите? – риторически спросила она.
– Поздно уже.
– Непременно надо сейчас идти, да?
– Предела прекрасному нет… А у вас есть какие-то предложения? Можем их рассмотреть, – не снимая руку с плеча Инны, изрёк Плотов самозабвенно идиотским тоном (что уж говорить о сопутствовавшей притыренной ухмылочке); пожалуй, красное после водки пить не стоило.
– Ну, мы тоже скоро… уходим… Да, скоро… Сейчас вот… Подождите, пожалуйста, мы вместе…
Спустившись из мастерской-мансарды этажом ниже, Плотов вызвал лифт. Услышал приближающуюся в лестничной полутьме музыкальную парочку – Алину и Галину, и окончание досадливой реплики: «…и быстро ж, блин, все мужики исчезли».
– Я вас жду! – подал голос Плотов из мрака.
– Ой! А вы слышали, о чём мы? – вроде бы смутилась Алина.
– Нет-нет.
– Вот и хорошо.
В лифте Плотов пытался вжать себя в себя, чтобы не касаться. На улице, понимая, что теряет контроль над ситуацией, стал прощаться, снова сославшись на позднее время.
Однако её взгляд и повторенный вопрос: «Вам непременно нужно сейчас идти?» – в одну секунду смели все его защитные построения, которые он воздвигал и в этот вечер, и прежде.
Мнимый забор в одночасье рухнул, как Берлинская стена, и на обломках препонов произрос – подобно Фениксу – подвыпивший (ну самую малость) Плотов, обдуваемый ветрами грядущего иллюзорного и мучительного счастья, в каком-то почти злобном кураже, словно мужик, только что устроивший разгром в собственном доме, а то и сокрушивший Отечество: ну всё, абзац!
«Ничего мне не понять на высоком ложе, поцелуем не унять чьей-то дивной дрожи, не цепляться за плечо на краю обрыва – отчего так горячо? отчего счастливо?.. И не снится мне обрыв прямо с кручи горной, где сидит, глаза прикрыв, старый ворон чорный; старый ворон, чорный вран, – всё он ждёт зевая, пока вытечет из ран кровь моя живая».
Но и на этой нервенной ноте Плотов почти честно постарался соблюсти инерцию:
– Я из дому без денег выскочил, да и отец волнуется, он дома один.
– Ходит?
– В смысле?
– Ну отец – ходит? Сам – передвигается?
– Слава Богу.
– А у меня, как маму год назад похоронили, отец – лежачий, – с печалью сообщила Алина и, с тихой настойчивостью смелой мышки, приглашающе, но твердо сказала: – Едем? Тут недалеко, пять остановок.
– Есть необходимость? – дурковато тянул напрасную волынку Плотов, уже сорванный с нарезки.
Она кивнула.
– А что нас там ждёт?
– Общение.
– Сильный ответ. И куда мы?
– У Гали – трёхкомнатная квартира. Дети – в Питере, учатся…
– Мы, бывает, засиживаемся после концертов, – вступила Галина, обнимая виолончельный футляр и явно не въезжая в подспудную тему. – Алин муж… он художник… опять скажет: «Снова в три часа ночи поддатая пришла!» Хи!
Аля кивнула, а Галя утвердительно закончила:
– Но Алина Данилна у нас – женщина основательная: спать обязательно приходит к себе домой!
– Да, такое мы на своем веку уже слыхивали, – сказал Плотов, – «у всякого индивидуя должно быть своё койко-место». Знакомо. Завидный консерватизм. – И добавил после паузы, пародируя менторскую интонацию: – Похвально, похвально!
Троллейбусы ещё баловали поздних пассажиров своим явлением. За время краткой поездки Плотов с Алиной, сидючи на пустых креслах, разделенных проходом, говорили о чём-то дежурно-второстепенном, при этом не сводя друг с друга глаз и клонясь встречь – как те рябина и дуб из песни.
Подходя в темноте к надлежащему подъезду, Плотов вёл Алину, держа за правую ладошку, – маленькую, уютную, родную… Родная рука – у чужой жены? Недурно, Арсений Данилыч!
Плотов даже не стал (не был в состоянии, да и не хотел!) погружаться в полутона, размышлять, что же движет Алиной – печаль ли какая, месть ли кому особо дорогому, желание ли вытеснить с помощью Плотова кого-то из своего сердца, «отдохнуть», в конце концов… А может, это был способ избавиться от какой-то фобии (уж Плотов-то знал, что такое страх и бессилье перед ним!). Или – ещё проще (сложней?): она была влекома посылом, подобным его собственному.
У Галины сиделось хорошо – на кухоньке; три комнаты были оставлены в распоряжение большой дымчатой вислоухой кошки. Плотов хлебнул недурного белого (!) винца, а потом ему всё же всучили гитару. Оправдывая ожидания, запел. Глядя в Аличкины ясны очи:
– «Отвалились у птицы ресницы, потому что любила плясать. Заплетите ей патлы в косицы, научите – как прежде летать. Дайте выпить ей пирамидону иль какого ещё порошка. Пожалейте её, примадонну, чтоб с утра не трещала башка…».