Уверение Фомы. Рассказы. Очерки. Записи

Минаков Станислав Александрович

И вдруг увидел, что она чуть ли не хлюпает носом – сдерживаясь, не давая себе раскиснуть полностью. Но как-то слишком всерьёз.

Плотов сменил регистр:

– Из любимого, и в соответствии с текущим моментом… Но тоже почему-то про птицу. Про другую, наверное. «…Отчего же ты, ворона, смотришь карими глазами, плачешь синими слезами, бредишь розовой мечтой? Ведь вчера ещё глядела ты зелё-о-о-ными глазами, так скажи мне, друг любезный, приключилось что с тобой?.. И ответила ворона: “Это – осень, осень, осень…” и, легко взмахнув крылами, улетела в Ма-га-дан-н-н».

Улыбнулись, на минуту отринув очей

очарованье – унылую пору, а с ней и октябрьский депрессняк, мимолётно снимаемый Богородичным Покровом. Осень – это совсем уже здесь. Осень – это близко всем. Особенно грешникам, которым вполне «за тридцать».

«…К осени человек понимает, как быстротечен смех, как лаконично время, но жаловаться – кому? К осени человек понимает, может быть, паче всех, что телегу тянуть с другими, а умирать – одному… Впрочем, на осень это как еще посмотреть! Осень – венок волшебный, жертвенный урожай. Осень – ведь тоже лето на четверть или на треть. В осень верхом на ворохе жаркой листвы въезжай!.. Где, утоляя жалких, свой золотой Покров, греками иль болгарами названный “омофор”, держит над миром Матерь выше любых даров, как бы ни пела плаха, как бы ни сек топор…».

Затем Плотов исхитрился усесться за столик как-то так, что их с Алиной ноги сразу нашли друг друга. Подсунул свою стопу – под её миниатюрную, чтоб та не мерзла, а второй своей – ещё и накрыл, словно двумя ладонями обнял. Да он бы и щеками-губами прижался к этим дивным маленьким ногам…

«Чуть узенькую пятку я заметил», – воскликнул изумлённый пушкинский Дон Гуан, а слуга его Лепорелло сходу прокомментировал – вполне саркастически, но и уважительно: «Довольно с вас. У вас воображенье в минуту дорисует остальное; оно у нас проворней живописца, вам всё равно, с чего бы ни начать, с бровей ли, с ног ли…»

Мммм.

Галина вышла поговорить с вислоухой, а они так и сидели, проникновенно поглаживая под столом друг друга; изредка он слегка поднимался пальцами ног по её голеням, спрятанным в чёрные колготы под серой юбкой.

Аличка. Женщина в белой блузе, с голубовато-зелёным платком-батиком на плечах, смотрела на Плотова, как умный, изумлённый и растерянный совёнок, протягивала руку – ног было недостаточно! – и трогала его! Это были не просто касания, а поглаживания, заключавшие в себе не только продолжительность, но и, пожалуй, сожаление о том, что ладонь следует иногда убирать.

Плотов был обманываться рад: ему хотелось думать, что Алина трогает его столь содержательно, как трогал бы её он сам, но до поры не торопился. Однако потом погладил хвостик её волос, коснулся щеки, да так и замер, потому что она удержала его руку, прижав плечом. Он потёк навстречу её склоненной набок голове, и сразу их губы встретились, забылись друг в друге. «Уста наши открыты вам, сердце наше расширено…» Скажешь ли лучше апостола Павла? Или апостол говорил – о другом, внестрастном?

Тогда скажи сам: «Сок забытья, забвенья нектар под языком её…»

Стих на Плотова накатил-таки, что бывало нечасто. И потому Плотов ещё немного попел-почитал – из нового, достав, чтоб не ошибаться, из сумки распечатки. И под занавес выдал эксклюзив – для скрыпалей:

– «Смычком измучив верную, концертную, устав, как в поединке за бессмертную, по мостовой, – проворно, как с пригорочка, студенточка идёт, консерваторочка…».

Алина мяконько заявила, что он всё исполняет как-то не так, что надо что-то подправить, привела в пример местного барда, Шумова, что ль. (Гений, ё! Уж не дружок ли? Ух, если б Плотову жить в О., он бы всех её дружков на нет извёл, нанивэць, как сказали бы в граде С. Самонадеянный ты тип, Арсений Данилыччч!). Захмелевшая Галя стала убеждать её, что всё чудесно, что это такая авторская манера. Алина не соглашалась, поглаживая его ноги под столом уже и второй стопой.

– Я готов, – сказал Плотов Алине на ухо.

– К чему?

– Подправлять.

Она отстранилась, чтобы заглянуть ему в лицо. В глазах её прочиталось что-то вроде ласкового улыбчивого: «Ду-ра-чок!»

Плотов убрал очки с носа.

– Господи, он снял их! – воскликнула Аля, глядя куда-то вверх, в стену.

– У тебя глаза – такие ж, как у меня, – опередил её Плотов.

– Серые? Дай внимательно погляжу, запомню, пока ты опять не скрылся за стеклами… Удлинённые, как рыбки. Красивые.

– Все равно не запомнишь.

– Ты меня недооце-е-ниваешь…

– Кросафчег, – злясь на себя, сказал Плотов.

– Что-что?

– Так на интернет-сленге, любовно называемом «язык падонков», звучит слово «красавчик».

– Фу!

– Вот именно… А ты вообще-то пользуешься электронной почтой?

– Я и обычной – не очень. Но, в принципе, в филармонии есть – в канцелярии – такая связь.

– Такая связь… – эхом отозвался Плотов.

– А что?

– Напишешь мне когда-нибудь, чтоб я знал, что ты обо мне хоть иногда вспоминаешь: «Превед, кросафчег!» или «Превед, медвед!». А я отвечу.

– И письмо попадёт к секретарю. А как ты насчёт – позвонить мне? И потом: ты ведь сюда иногда приезжаешь?

– Трезвая мысль. Но мы ведь живём в двадцать первом веке, и электронная почта позволяет не умирать ежедневно – в неведении. А то может ведь статься, как справедливо, и по звуку более чем убедительно, заметил небезызвестный Борис П.: тоска с костями сгложет…

Алина словно уменьшилась (или Плотову показалось?), как воздушный шарик, подаренный Пятачком ослику Иа.

– Я подумаю об этом завтра. Так, кажется, говорила Скарлетт? Это тебе цитата в ответ на цитату.

– Умница.

– Кто?

– Да, думаю, вы обе.

Плотов потянулся за бокалом.

– Какая у него маленькая ладонь! – воскликнула Алина.

Плотов пока не привык и не мог понять, в каких случаях она говорит о нём как о третьем лице.

Аля взяла его руку и приложила к своей, вкрадчиво касаясь ладони с обеих сторон.

– Не меньше твоей, – улыбнулся Плотов.

– Пальчонки какие занятные. И тоже – мозоли от струн. А подушечки на ладони мя-а-генькие. Тигр.

Ну как нужно было понимать её прикосновенья? Если б знать, что в предыдущей жизни она была скульптором, тогда бы её тактильное влечение объяснялось просто: имея толику фантазии, можно вообразить вожделение, с которым художник осязает модель. Угодив в смещенное состояние чувств, Плотов был не способен на самые простые трактовки.