Уверение Фомы. Рассказы. Очерки. Записи
Шрифт:
Нежный Плотов
Плотов встретил Алину на юбилее Учителя.
Всё это, в принципе, можно было бы назвать и весёлыми поминками – их всегда трудно различить. В просторном помещении родственники, друзья, официальные лица переступали у стен в виду длинного стола с едой-питьём да изрекали присталые речи, погрущивая, а то и всхохатывая.
Увидев Алину, Плотов, приехавший сегодня утром из пункта С., где обитал уже чуть ли не три десятка (мамма миа!) годков, в пункт О., город детства и юности, постарался отсидеться, точней, отстояться, за спинами, не выпадать пред ея, Алинины, очи. Однако дочь Учителя Инна – хозяйка церемонии и этого дома – пригласила к выступлению сперва Алину (как руководителя камерного квартета, носящего имя Учителя), а потом и Плотова, «большого друга Учителя, написавшего о нём книгу».
Алина вышла «на люди», с трудом удерживая предназначавшийся Инне роскошный букет из нездешних огромных красных цветов, украшенных витиеватыми стрелами; чем-то она напоминала сестрицу из сказки Андерсена, которая связала братьям одёжки из крапивы. Увидев её в проеме меж людьми – избирательно: волосы, собранные в хвостик на затылке, открытую шею, – Плотов почувствовал звонко-тревожное нутряное вибрирование. Как в тот, самый первый раз. Волна пронизывала всё его основания не то жаром, не то ознобом, почти превращаясь в некое погудывание – в грудной впадинке возле шеи.
Произнося свой спич, Плотов намеренно расположился полубоком к Алине, чтоб только не посмотреть ей в глаза, не обжечь открытым, так сказать, звуком. Ну тише, тише, тише. Спокуха на лице! «Три из норки вышли мыши и сказали: тише, тише, нуте-ка, давайте-ка плясать…»
Смотреть Алине в лицо не стоило: Плотов прекрасно помнил об ураганном впечатлении, которое она произвела на него предыдущие «полраза», когда встретились здесь же (а более нигде и никогда) – по тому же поводу, лет десять, если не тринадцать, назад.
Душевное здоровье предполагает: если нет возможности продолжения, человек должен бы, как минимум, задвинуть высасывающую память на задворки сознания – иначе как же вообще существовать дальше?
Тогда тоску последействия Плотов изжил с затруднениями.
Плотов, как все (или как многие), привык различать и понимать – какую женщину видит перед собой, какое впечатление она производит на него. Встречая нового человека, чаще всего знаешь, кто это и что, ведь люди ощущают друг друга даже на ферментном уровне. К новому человеку безотчётно испытываешь приязнь или антипатию. Конечно, возможны (чего там, и в наших жизнях были-бывали!) всякие встречи, ибо человеки вариативны и множественны. Кто-то проживает жизнь с кем-то рядом, возможно (или даже наверняка) посланным ему судьбоносно или, не побоимся этого слова, провиденциально, однако союзы, связи и комбинации различны, и крайне редко человек встречает того самого, от кого сердце заходится, кого ощущает и на расстоянии, о ком помнит (а то и печётся) годами. (Это отсюда происходят недоуменные сторонние реплики: «И что он в этой пигалице нашёл?! И вообще странная пара». А у него от неё – зрачки сужаются. Или расширяются?)
В общем, как некогда обронил осмотрительный задним умом друг Плотова, «дай вам Бог никогда не исполнять романс с безграмотным рефреном “Только раз бывают в жизни встречи…”».
Но уже квартет, ведомый Алиной, первой скрипкой, поманил себя и всех в элегические выси – то уводя по скорбным тропам Альбинони и Марчелло (это, видимо, были её новые переложения для их ансамбля), то надрывая сердца вальсом Свиридова к пушкинской «Метели». Вторая скрипка и альт звучали убогонько, но виолончель была хороша.
В прошлый раз Плотов обменялся с Алиной несколькими репликами на прокуренной лестнице у кабинета Учителя (с которым они дружили порознь), с превеликим трудом удерживая себя, чтоб не касаться, не трогать её, не протягивать к ней руку. Когда же осознал, что это почти непреодолимо, то постарался, условно говоря, отвернуться, чтобы упразднить в себе это. Благо, тогда она ушла с общего сборища, кто-то за ней, кажется, зашёл (муж? любовник? оба-двое? какая, к чёрту, разница?). «А кому это когда мешало?» – говорила одна умная подружка Плотова; но лишь после ухода Алины Плотов расцепил пальцы.
Он был устроен так, что и не предпринимал никаких шагов навстречу, если не чувствовал, что с той стороны к нему обозначен интерес. Домогаться, брать измором, канючить, стоять ночи напролёт под балконом у той, кому безразличен, – это была сага не про него; «мне не нужен тот, кому не нужен я». Иное дело – под другим балконом, откуда ему сияют восторженные и любящие глаза… Возможно, такова была защитительная особенность его психики, не позволявшая ломиться в запертые двери. Гордость? Вряд ли. Просто, по-видимому, нужды не было. Хотя… Самому трудно судить, да он и не думал о том; однако – не надо смеяться! – кое для кого и Плотов был «искрящимся источником любови», как смешно написала в посвященном Плотову опусе одна графоманка, приславшая ему свою книгу. Посвящение повергло Плотова в изумлённые размышления.
Давно и остроумно подмечено: если он говорит, что его к ней тянет, значит, так оно и есть. Тогда Плотова не то что потянуло, а рвануло к Алине. Это был словно «тихий взрыв». Тихий? Ха.
Теперь, за изрядно опустевшим общим столом, они с Алиной сидели почти рядом, и Плотов поглядывал на неё сбоку, из-за спины её соседки-коллеги, впрочем, стараясь не погружаться, поскольку, ясно, «нет выхода из этого исхода»: ничего не будет.
Кабы не память о той дрожи.
Сегодня, под чудесную водку, а потом и прекрасное красное, Плотов говорил живенько, к исполнению песен не стремился. Его внимательно слушали.
– А вы знакомы с поэтессой Натальей Зинченко? – вдруг обратилась к нему Алина. – Она ж там, у вас в С., теперь «культурная начальница».
– Не близко, но хорошо знаком. Мы с ней даже на «ты». Не раз вместе ездили выступать в совместных концертах. А года два назад, на новогоднем балу, получили приз от городского головы за импровизированное исполнение рок-н-ролла – дуэтом. Развлекались.