Увертливый
Шрифт:
Группу провели мимо зала правосудия, зала сокровищ, музея оружия, архива, библиотеки. Большинство туристов начало самостоятельно спускаться вниз, и только небольшая их часть, во главе с гидом, к которой присоединился и Петя, поднялась на верхнюю террасу.
Глядя на панораму, открывавшуюся с обзорной площадки, Галкин только теперь осознал, вернее, ощутил смысл выражения «Третий Рим» для Москвы. Самыми высокими зданиями в этом городе по-прежнему оставались колокольни и, видимо, число их было сопоставимо с числом последних в старой Москве.
«Терраса, на которой мы с вами находимся, – объявила гид, – является местом, где разыгрывался третий акт драмы Викторьена Сарду и великой оперы Джакомо Пуччини „Флория Тоска“. На этой площадке солдаты расстреливают художника Марио Каварадоси, а его возлюбленная Флория Тоска, не желая попасть в руки полиции, восходит на парапет и бросается вниз на каменное дно колодца».
Петя ждал, когда терраса опустеет. Прямо, слева и справа от него лежал Вечный Город. Сзади на возвышении стояла исполинская фигура распростершего крылья бронзового Ангела. Едва поднявшись сюда, Петя заметил, что на тумбе, у ног крылатого колосса, что-то пестреет. Перемещаясь среди туристов то к гиду, то от нее к парапету, он краем глаза следил за этим пятном. И лишь когда гид ушла и площадка почти опустела, он повернулся спиною к Риму, а лицом к сиявшему на солнце Ангелу, у подножья которого в «позе лотоса» (подогнув ноги и распрямив позвоночник) сидел человек в «кимоно». Поймав этот взгляд, «купертинец» оттолкнулся бедрами и повис в воздухе, а в следующее мгновение устремился на Галкина. Петя «пропеллером» отскочил в сторону, а «купертинец» опустился на парапет и встал на ноги. В этот момент наш герой мог бы легко столкнуть его вниз. Но убивать не входило в планы Галкина. Он разрешал себе только наказывать, а поэтому замер на месте, чтобы его могли видеть, и когда, скользнув с парапета, человек устремился в атаку, Галкин «исчез», сделал шаг навстречу и привычно подставил ребро ладони под хрящ подлетавшего «адамова яблока».
Галкин догнал свою группу на подходе к площади Святого Петра, надел наушники и включил на прослушивание диктофон, что недавно извлек из нагрудного кармана Баркова. Даже, если за ним наблюдают, это не должно вызывать подозрений: он молод и не прочь насладиться музыкой. Для экономии батареек, диктофон так устроен, что начинает записывать, только, когда идет звук. Пиджак висел в шкафу, куда звуки едва проникали. И все же то малое, что Галкин сумел разобрать, его огорчило. Он понял, что ночью Барклаю звонили из Санкт-Петербурга, и догадался кто. Возможно разговаривая, Барклай ходил по номеру. Громкость и четкость звука постоянно менялись. Петр не все смог понять. Барков то и дело обрывал собеседника: «Постой, постой, Серый, значит, говоришь, он звонил из Рима и в точности доложил, как и куда привезли. А про меня что-нибудь говорил? Нет? Тогда, пока нечего опасаться. Спрашиваешь, что делать тебе? Ничего не предпринимай. Мы его попробуем здесь оприходовать. Вот что, позвони-ка ты его бабе, спроси, нет ли и у нее известий. Да не сейчас, завтра! Кто ж, на ночь глядя, звонит! Говори, что звонишь на всякий случай. Если признается, что и ей звонили, скажи, что тебе никто не звонил, проси, чтобы о звонке никому не рассказывала. Нет! Слушай, Серый, ей лучше совсем не звони, а то все испортишь! Что тебе делать? Жди и не дрейфь! Мы тут сами займемся. Да, с Шерифом».
«Вот тебе на, – думал Галкин, – в мире Баркова – сплошные „Серые“. Можно запутаться. А я ведь как будто звонил тем, кто ищет Тараса, а попал к подельникам Игоря Николаевича! Да еще обнаружился некий Шериф – полицейский что ли? Нет, скорее – кличка».
Потом Галкин слышал переговоры Баркова с Фабио. Барков сообщил, что в гостинице на него напали и выложил свои подозрения. Оказывается, они ожидали, что это случится: «Золотко, – как выражался Барков, – должно было себя проявить». Потом они выработали план действий. Надо сказать, что маршрут пешеходной экскурсии выбран точно. Но действия преследователей были вялыми, несогласованными. В таких случаях говорят, левая рука не знает, что делает правая. Они явно недооценили Галкина. Но он тоже допустил прокол: отнял телефон у Баркова как раз в тот момент, когда позвонил капитан Васильев – то бишь Серый. «Что ты мелешь, Серый, я же просил тебя ей не звонить! Что? Позвонила сама!? Ну и дурак!» На этом разговор оборвался уже по вине Петра.
Он полез в карман выключить наушники и наткнулся на вещь, которой там раньше не было и, которую, видимо, прихватил у Баркова вместе с диктофоном. То была еще одна фотография. Но какая! Он держал в руке фотографию женщины, которую называл своим чудом. Итак, сначала он обнаружил у Игоря Николаевича свое фото, а теперь вот и это, что говорило, если не о целях, то, по крайней мере, об озабоченности Барклая. После того, как у него отобрали телефон, последний, наверняка, сразу же раздобыл – другой, чтобы докончить начатый разговор с Васильевым. Испугавшись, Серый может попытаться убрать женщину, как свидетеля, знавшего о телефонном звонке. Но теперь Галкин полагал, что сам Барков этого не допустит. Наверняка, у него в Питере остались свои люди.
Так получилось, что звонок Пети в Санкт-Петербург не только не помог Тарасу, а напротив – все осложнил.
Теперь ему оставалось делать одновременно три вещи: слушать гида, следить за теми, кто на него охотился и обдумывать сложившееся положение.
«Ватикан – это название римского холма, на котором размещался цирк Нерона, – рассказывала гид. – Развратный и самовлюбленный Император Нерон в пятьдесят девятом году нашей эры умертвил свою мать, в шестьдесят втором – жену, в шестьдесят четвертом сжег большую часть Рима, и свалил вину на христиан. В результате гонений в шестьдесят пятом году был обезглавлен апостол Павел, а в шестьдесят седьмом – суд Нерона приговорил апостола Петра к распятию. Петр просил, чтобы казнь его не уподобляли казни христовой. Он был распят в цирке Нерона головою вниз и здесь же захоронен. Столкнувшись с подобными злодеяниями, человек уже не воспринимает разумные доводы. Естественным ответом может быть только взрыв неистовства.»
Галкин и раньше испытывал особенный интерес к личности Нерона. Этот император, казалось, нанес незаживающую родовую травму зарождавшейся европейской религии. По сравнению с ним даже пресловутый британский злодей Ричард Третий представлялся красной шапочкой рядом с серым волком. Злодеяния Нерона вошли в генетическую память христианства. При столкновениях эта память, как вирус, передавалась другим конфессиям. Пока оружие были просто убийственным, этот эффект удавалось купировать. Самой страшным было последнее столкновение христианства с язычеством (фашизм). Но, совершенствуясь и становятся тотальными, средства уничтожения, выравнивают шансы. Впереди столкновение со ждущими своего часа и накапливающими силы истинными исламистам. Этим людям не дорога жизнь. Они хотят убивать неверных и возноситься на небеса, где им уготован рай. Не ассимилируясь, они просачиваются в христианские страны, уже владеют ядерным оружием и глухи к доводам разума. Можно ли вылечить человечество от Нероновой травмы или она всех погубит? Вот какие мысли волновали Петра при упоминании этого страшного имени.
В триста двадцать шестом году первый христианский император соорудил на месте захоронения Петра церковь. В тысяча четыреста пятьдесят втором году было начато продолжавшееся без малого двести лет строительство собора Святого Петра. Сооружение собора явилось так же косвенной причиной раскола христианской церкви в Европе. Для покрытия расходов на его строительство Папе Льву Х за хорошую сумму пришлось передать право распространять индульгенции Альбрехту Бранденбургскому. Злоупотребления индульгенциями в немецких землях вызвали протест Лютера, Реформацию, а затем и раскол.
Приглядевшись, Петя заметил, людей Фабио крадущихся вдоль колоннады к храму. «Ну давайте, голубчики, поторапливайтесь. Я вас жду!» – приговаривал он, чувствуя нарастающее раздражение. Группа уже поднималась по лестнице, а гид продолжала рассказ: «Высота собора – тридцать восемь метров, длина двести одиннадцать, ширина – шестьдесят метров. Высота купола сто девяносто, диаметр – сорок два метра. Увенчанная крестом полусфера купола со „зрачками“ слуховых окон является в Риме доминантой. До тысяча девятьсот девяностого года храм считался самым большим в мире. Теперь – уступает только христианскому собору в столице Берега Слоновой Кости – Ямусукро (с числом жителей сто пятьдесят тысяч человек). В отличие от прочих храмов, алтарь собора обращен на запад, а не на восток.»
12.
Ворочая головой и зрачками, Петя засек на стоянке у площади знакомую медицинскую машину с крестом. Он узнал Фабио (с биноклем) и нескольких его ландскнехтов. «Надоело! – ворчал Галкин. – Ничего нового они все равно не придумают».
«Вы, случайно не мне?» – спросил Виталий.
– Нет, – другому человеку.
– А другого здесь нет.
– Быть не может!
– Я не шучу. С вами все в порядке?
А тем временем гид продолжала рассказ: «Площадь Святого Петра – это огромная роскошная сцена, задником которой является фасад базилики. – К собору ведет просторная (шириною сорок пять метров) лестница. Восемь строгих колонн поддерживают изящный фронтон. Между колоннами вы видите тонкие оконные переплеты. Пять бронзовых дверей ведут внутрь собора. Справа – Святые врата, открываемые раз в двадцать пять лет (в юбилейные годы). Слева – Врата Смерти с картинками казни святых Петра и Павла. На центральной бронзовой двери – сцена передачи Господом ключей от Царства Небесного Святому Петру. Перед фасадом на пьедесталах статуи Святых Петра и Павла. Петр держит в руке ключи. С крыши смотрят на площадь шеренги святых. С двух сторон пространство заключено в объятия колоннады (284 колонны в четыре ряда). Длина площади – триста метров. Ширина „объятий“ – двести метров. На площади можно видеть два фонтана. В центре – египетский обелиск с частицей голгофского креста на игле. В Рождество здесь разворачивают большой раешник с библейскими сценами».