Увеселительная прогулка
Шрифт:
— Любопытно, что же это светило изволит говорить о нас грешных?
— Следовало ожидать, сказал Финкельштейн, что прокурор построит обвинение как раз на самой худшей версии.
— А почему?
— Результат далеко зашедшей фрустрации.
— Этот Финкельштейн разве швейцарец?
— Эмигрант. Но у него есть вид на жительство.
— Значит, я подвержен фрустрации?
— Не без того, — ответил Петер.
— Век живи, век учись, — заметил Лутц.
— Ты вообще-то знаешь, что такое фрустрация?
— Знаю, знаю.
— Фрустрация — это вынужденный отказ от удовлетворения витальных потребностей.
— Пива хочешь? — спросил Лутц и тыльной стороной ладони отер пену с губ.
Петер отрицательно качнул головой.
— Тебе сейчас двадцать один год, — сказал Лутц.
— Двадцать один с половиной, — уточнил Петер. — О чем ты, собственно, намерен со мной говорить?
— Значит, сегодня вечером ты опять идешь в этот свой клуб?
— Ты против этого?
— Мне сегодня звонил полицай-президент. И первый секретарь нашей партии — тоже.
— Ну и что?
— Правда, что ты председатель этого вашего клуба?
— У нас нет ни президиума, ни председателя. Наш клуб — антиавторитарный.
— Во всяком деле нужен заводила.
— Говорят, у меня есть ораторский талант. Поэтому мне приходится выступать чаще, чем моим товарищам.
— Вы обращаетесь друг к другу со словом «товарищ»?
— А как мы, по-твоему, должны обращаться?
— И все-таки я никак не пойму, к чему вы стремитесь. К тому, скажем, чтобы китайцы добились мирового господства?
— Откуда ты взял такую чушь?
— Полицай-президент сказал мне, что ваш клуб развесил по всему городу китайские флаги.
— Флаги Вьетконга, — пояснил Петер.
— Зачем?
— Так ведь сейчас в Париже ведутся переговоры между северовьетнамцами и американцами.
— А вам какое дело?
— Мы показываем этим, чью сторону мы держим.
— То есть сторону Вьетконга?
— Да, и на этот счет ни у кого не должно быть сомнений.
Лутц молча смотрел на сына. Потом сказал. — Ты очень похож на своего деда.
— На твоего отца?
— Понятно, — ответил Лутц. Он отхлебнул пива и продолжал: — У него тоже голова была набита идеями. А что из этого вышло? Когда начался кризис и со всех предприятий стали увольнять людей, его выставили одним из первых.
Сын промолчал.
— А у твоего деда была семья. Пятеро детей.
— Это не должно повториться, — сказал Петер, — мы будем бороться.
— Твой дед тоже боролся. А чего он добился?
— Не будь таких, как он, двенадцатилетние ребятишки и теперь еще работали бы на заводах по десять-двенадцать часов в день.
— Белиберда, — отрезал Лутц. — Твой дед добился только того, что потерял место и наша семья жила впроголодь, мы не знали, что с нами будет завтра, а твоя бабушка вынуждена была ходить по домам мыть окна и лестницы.
Петер наконец не выдержал и присел на другой конец софы.
— Как это ни странно, но я тебя понимаю.
— Зачем ты ставишь мне палки в колеса?
— Я?
— Ты же знаешь, что мы зависим от избирателей, они выбирают нас или утверждают голосованием, смотря по должности.
— Разве на следующих выборах тебя не утвердят?
— Либералы собираются выставить мою кандидатуру на пост заместителя генерального прокурора.
— Ты много писем получаешь по делу Оливера Эпштейна?
— Почему ты опять об этом заговорил?
— Социологический институт при нашем университете только что провел обследование, опрос. Семьдесят процентов опрошенных уже теперь убеждены в том, что Оливер Эпштейн — сексуальный маньяк, и ждут справедливого приговора убийце. Сложилось это мнение прежде всего благодаря информации обеих бульварных газет, а также благодаря твоим пресс-конференциям.
— Не вижу никакой связи, — сказал Лутц.
— Сейчас ты просто лжешь.
— Я вообще не лгу. Во всяком случае, сознательно. А ненароком мы все, бывает, понемножку лжем.
— Так что если ты сумеешь убедить судей своим обвинительным заключением, семьдесят из ста будут на твоей стороне.
— Мне и не надо их убеждать. Приговор, по сути дела, уже вынесен.
— Откуда тебе это известно?
— Я достаточно долго был судьей.
— То есть ты хорошо знаешь судей?
— Я хорошо знаю закон и то, какая задача стоит перед судьей.
— Правда, что по средам вы все собираетесь в погребке?
— Кто это «вы все»?
— Шеф полиции, прокуроры, судьи и кое-кто из судебных репортеров, особо привилегированные лица.
— Ну и что?
— О чем вы там беседуете?
— Во первых, я нерегулярно хожу на эти встречи.
— А во-вторых?
— Ну, мы обсуждаем там самые разнообразные вопросы.
— Прокурор говорит председателю суда: «Послушай, Генрих, я прошу восемь месяцев для парня, ограбившего киоск». — «Нет, отвечает тот, ты проси десять, а я дам восемь. Ничего не поделаешь, придется для виду чуть сбавить, не то газеты опять поднимут шум…» — сыграл Петер.
— Мы далеко не всегда бываем единодушны, если только ты это имеешь в виду.
— Я имею в виду, что открытое судебное разбирательство — это театр, и больше ничего.
— Что же, по-твоему, здесь плохого, если прокуроры и судьи часто сходятся во мнениях?
— Я хотел только услышать от тебя подтверждение.
— Ты еще плохо разбираешься в житейских делах. И боюсь, ничего хорошего не будет, пока ты не возьмешься за ум.
— Твой отец так и не взялся за ум.
— Да, будь твой дед хоть чуточку благоразумнее, его жена и дети были бы избавлены от многих невзгод.