Увези нас, Пегас!
Шрифт:
Весь день я бродил по саду Бланшаров как потерянный.
Неужели всё? Да, всё. Я еще не понимал, с чем расстаюсь. В моем сердце не было настоящей печали, но я уже старался казаться печальным с виду. Я видел себя как бы со стороны. Ночью мне предстоит большое дело. Ни один гедеонец не пойдет на такое. Мне хотелось, чтобы напоследок хоть галерея Бланшаров чуточку раскусила меня. Но никто не обращал внимания на мой суровый вид. Я поговорил с Чартером.
– Господин лейтенант, – сказал я, – у вас будут учебные стрельбы?
– В скором времени, – ответил Чартер.
– А
– Несколько ружей фабрики Уитни.
– Это старье.
– Скоро мы купим новые.
– А вы не могли бы принять меня сержантом в свои войска?
Чартер надулся от важности.
– Я должен поговорить с господином полковником. Вы еще очень молоды.
– Но вы замолвите за меня словечко? – робко попросил я.
– Постараюсь, – ответил он важно.
Бедняга, сколько тебе осталось жить? Начнется война, пуля прострелит твою маленькую глупую голову, а твоя разукрашенная каланча сгорит от шального снаряда. И все это случится с тобой в восемнадцать лет, когда ты еще носишь в кармане конфеты.
Я поговорил с Отисом Чепменом. Этот в свои шестнадцать куда умнее Люка. Игрушки он давно бросил. Его холодные бесцветные глаза осматривают тебя с ног до головы, как из ведра обдают. Отис Чепмен одевается безукоризненно, и воротничок его всегда чистый.
– Отис, – сказал я, – плюнул бы ты на свою лигу и убежал на Север.
Он хладнокровно посмотрел на меня.
– Зачем на Север? – спросил он.
– Там у тебя большое будущее. Не здесь, а там.
– Я подумаю над твоим предложением, – сказал он.
Думай, думай, Отис. Но все равно убежишь. Не сегодня, так завтра. Не в шестнадцать, так в двадцать. На Юге тебе делать нечего. Месяц-другой, и ты поймешь, что у южан есть только пыл и нет никакого расчета. А ты, Отис Чепмен, сработан не из мягкой гедеонской глины, а по крайней мере из пенсильванского антрацита.
– Серьезно, – сказал я, – подумай, Отис.
– Не пойму, кто ты такой, – сказал он. – Ты уже сманивал на Север Чартера.
– Я вашингтонский шпион, – заявил я. – А приехал, чтобы расстроить все ваши планы.
– А ты не боишься так говорить?
– Нет, не боюсь. Ведь мы с тобой почти сообщники, Отис. Я знаю, зачем ты собираешь «Южный легион». Ты хочешь сдаться северянам без единого выстрела.
Тут он по-настоящему насторожился.
– Не нравятся мне такие разговоры. Я могу пожаловаться.
– Жалуйся, жалуйся, – сказал я. – Но учти, если вместе со своим легионом сдашься без единого выстрела, получишь на Севере чин капитана или десять тысяч долларов на мелкие расходы, это на выбор.
Я оставил его в некоторой задумчивости. Бьюсь об заклад, что мои посулы немного смутили его патриотические чувства.
Потом я стал дурачить близнецов Смитов. Саймона я упорно называл Джорджем, а Джорджа Саймоном. Я довел их до того, что они стали испуганно поглядывать друг на друга. У этих парней все было настолько общее, что, как мне кажется, они могли легко перепутать друг друга.
Еще я объяснился в любви Флоре Клейтон. Я сделал это не назло Мари, она все равно ничего не видела. Просто какой-то зуд не оставлял меня весь вечер. В последний
Флора не стала долго раздумывать. Она ответила, что тоже страшно любит меня, хотя всего день назад я видел, как она пряталась в саду с Отисом Чепменом. Мы поклялись не разлучаться до гроба, как Ромео и Джульетта. Флора отрезала мне локон своих роскошных черных волос, а я, за неимением другого, отдал ей лежавшую в кармане гайку.
Но шутки шутками, а мысль, что я вижу Мари в последний раз, нет-нет да укалывала иглой. Что делать? Что же делать? Локона от нее не допросишься. Стащить дагерротип, сделанный во время ее прошлогодней поездки в Монтгомери?
На этом синеватом, отчетливом дагерротипе она еще почти девочка, хотя ей уже четырнадцать лет, а в Черной Розе, бывало, уже обручали в этом возрасте. Она стоит рядом со своим дедом генералом Бланшаром. Генерал застыл, как статуя, чуть выдвинув колено и согнув правую руку, которая как бы покоилась на эфесе невидимого палаша. Мари прижалась слева к его плечу. Она еще не научилась каменеть перед бесстрастным оком машины Дагерра. Ее лицо выражало живость и любопытство. Белое платьице, белые гольфы, белая шляпка с загнутыми полями. Мари Бланшар, белая камелия на земле Черной Розы!..
Мог ли я расстаться с ней просто так? Я не выдержал.
– Мари, – сказал я, – где висит ваша флейта? Возьми ее, и пойдем в сад.
– С флейтой? – сказала она. – Ты хочешь, чтобы я тебя поучила? Но я сама не умею играть на флейте.
– Нет, – сказал я, – учиться не будем. Но я хочу показать тебе фокус.
– Ты, наверное, такой же фокусник, как и флейтист? – сказала она, прищурив глаза.
– Ты угадала, – сказал я.
Но все же она пошла со мной в сад.
Уже темнело. Я любил сад Бланшаров в такую пору. Низкий закатный свет вскользь бьет по траве, она делается масляно-желтой. Сверху листва дубов накрывает все темной шапкой. Сад становится похож на огромный дом с травяным полом и лиственным потолком. И в этом доме горит нежный свечной свет.
Мы сели на скамейку и помолчали. Потом она проявила нетерпение. Несколько раз притворно вздохнула, покосилась на меня. Какой я приготовил фокус?
– Мари, – сказал я, – тебе не жалко уезжать?
– Конечно, жалко, – сказала она.
– Может быть, мы не увидимся больше.
– Ну, почему, Майк,—сказала она. – Ты приедешь к нам в Париж.
– А Моррис?
– Вы приедете с Моррисом.
Я видел, что мысли Мари далеко от меня. Зачем я потащил ее в сад? Но раз потащил, надо сделать задуманное.
– Ты обещал показать мне фокус, – сказала она.
– Сейчас, – сказал я. – Как играют на флейте? Вот так? Я приложил мундштук флейты ко рту и произвел несколько шипящих звуков.
– Чартер играет лучше, – сказала она насмешливо.
– А Белый Ламберт?
– Не говори про него. У тебя получаются одни гадости. Сказать по совести, больше всего мне жалко расставаться с ним.
– С кем?
– С Белым Ламбертом.
– Постой. Разве все-таки правда, что кто-то играл под твоим окном на флейте? Я думал, ты просто шутила.