В час, когда взойдет луна
Шрифт:
У него же её не было.
Когда дверь открылась в следующий раз, на пороге стояла Милена. «Я забираю этот экземпляр для работы. Вот виза…»
Он любил её. Он её не продал. По крайней мере, он её не продавал двадцать шесть часов. И потом — ещё два года. Неужели этот седой пёс и апатия заставят продать её сейчас?
— Понимаешь, она точно знала, что я промолчал. Меня бы не отдали в лабораторию, если бы считали, что я заговорю, — он погрыз губы. — Я-то как раз в тот момент, что угодно готов был сказать, чтобы меня напоили. Но видно так сыграл им крутого парня, что убедил — и они меня списали.
Это опять продолжалось меньше секунды. И исчезло, как не было. Но — было. Он помнил. Он уже давно ничего не забывал.
— Ты меня плохо слышал? Тебе дан шанс. Тебе. Ты один можешь вывести её из мрачного места, где плач и скрежет зубовный. Никого другого она не услышит и ни за кем другим не пойдет. Между ней и окончательной гибелью стоишь ты. Ну что, сложишь ручки и дашь себе провалиться к чертям в беспомощном состоянии? Они будут рады.
Наверное, это и есть «удар милосердия».
— Как, — спросил он, — как мне захотеть?
Eсли этот говорит, что я могу… он данпил. Он был там, где сейчас я. И он наверняка нарочно… обиды не было. Может быть, потому что вода опять сомкнулась, а может быть, потому что на… физиотерапевта не обижаются.
Монах улыбнулся.
— Как себя чувствуешь? — спросил он. — Готов снять фиксаторы? Нам для начала нужно пережить это полнолуние, — монах посмотрел на часы. — И ты сейчас должен решить, как для тебя лучше: в фиксаторах или на воле.
Любой, кто работал хоть цирковые номера, хоть трюки, знает, как опасно полагаться только на снаряжение. И как опасно не полагаться на него вовсе. А самое опасное — работать с непроверенной аппаратурой — никогда не знаешь, что она выдержит и когда подведет.
— Брат…
— Михаил, — напомнил тот.
— Брат Михаил… — «вы» показалось неуместным, — ты ведь уже давно человек. Ты меня вообще удержишь?
— Твои кости только что срослись, — сказал монах. — Соединительная ткань не затвердела. В случае чего я тебя сумею снова поломать. А подстрахует брат Мартин. А кстати, вот и он, — в дверь бункера очень решительно постучали, брат Михаил встал и открыл засов.
Увидев двухметровый силуэт на фоне закатного неба, Игорь подумал, что страховки должно хватить.
— Я поесть принес, — сказал двухметровый парнище. — Что ещё?
— Возьми мотоцикл, сгоняй за сигаретами. Болгарские.
Игорь сначала не понял, зачем это, а потом вспомнил, что так и не выбросил пустую пачку. Значит, когда раздевали — нашли и сделали вывод…
Мартин кивнул и закрыл за собой дверь.
— Засов! — крикнул брат Михаил. С другой стороны послышались торопливые шаги — брат Мартин возвращался, чтобы задвинуть засов.
— Капуцин, — проворчал монах, закрывая дверь со своей стороны. — И разгильдяй. Это синонимы.
Он склонился над Игорем и расстегнул фиксаторы.
— У тебя уже должны были зажить переломы. Вставай и ходи, грешник.
Игорь сел, растирая запястья. Брат Михаил тем временем взял пакет, принесенный Мартином,
— Та-ак… огурцы солёные, картошка, пироги с вишнями… Пиво… Ты пиво пьешь, грешник?
— Пью, — сказал Игорь.
Уже два года он не пьянел ни от чего, кроме крови — но вкус пива находил приятным и считал этот напиток вполне подходящим для утоления жажды — простой, человеческой. И простого человеческого голода заодно.
— Брат Михаил, а сколько нас таких?
— Арморацея знает. Мне известны два живых данпила, кроме вот этого грешника, — он постучал себя по груди. — Один львовянин — над ним экзорцизм совершил, кстати, раввин — и ещё одна женщина, она где-то в Белоруссии сейчас. Ты третий, — монах расставил на столе кружки и тарелки из облезлой тумбочки в углу. — Видел когда-нибудь слепорождённых, которым операцией вернули зрение, но они не знают, как им пользоваться? Натыкаются на предметы, потому что не умеют прикидывать расстояние на глазок. То и дело норовят пройти сквозь стекло. А если встречают знакомую вещь — то опознают только наощупь. Их надо учить видеть. Одной способности мало — нужно, чтобы кто-то показал, как ею пользоваться. Так вот, я буду заново учить тебя радости. Иди сюда.
Игорь встал. Подошел к столу.
— А теперь повторяй за мной: благослови, Господи, это пиво… И людей, которые его варили… и людей, растивших ячмень… И людей, которые будут пить его вместе с нами, ничего не зная о нас… И научи нас делиться пивом и радостью с теми, кто в них нуждается…
…Он сидел рядом с водителем и чувствовал, как встаёт солнце. Была такая манера у разных его компаний — сначала романтическая, потом ёрническая — встречать рассвет. Предполагалось, что новый день может принести что-то хорошее. На этот раз — он действительно мог, но вот смотреть на этот самый день совершенно не хотелось. «Понемножку, — сказал брат гвардиан. — По чуть-чуть, Игорь. Будем отыгрывать у ночи по четверть часика».
Машину вел Костя. Потенциальный епископ. Четыре года назад служивший под началом действующего епископа в санвойсках. Тут оказалось десятка с два приходов, где двенадцать священников и епископ служат по очереди, приходская школа — то есть, обычная начальная школа, но сельская коммуна «почему-то» назначает туда учительницами монашек-урсулинок, то есть, конечно, не монашек и не урсулинок, что вы… но сплошь незамужних женщин, предпочитающих одеваться в серое. А директриса совмещает должность церковного старосты. То есть, не церковного старосты — а хозяйки того пустующего амбара, который в деревне используется для собраний. Семейное дело. Конечно, если бы их хотели искать, нашли бы. Но вот беглый взгляд не обнаруживал ничего.
Поля, луга, где по колено в тумане пасутся кони (что-то тронуло сердце Игоря — но поверхностно, мазком), пруды, заболоченная речка… Епископ, он же врач, жил где-то в другой деревне. Тут этих деревень было как грибов по осени — хотя больше половины пустых, вымерших — слишком много молодых подавалось в город. Игорь не следил за названиями на указателях. Ему было все равно.
— Подъезжаем, — сказал Костя.
— И что мне делать? Готовиться рассыпаться в прах?
— Проснуться. Глаза из собственного пупка вынуть.