В чём измеряется нежность?
Шрифт:
– Он и на ночь остался?
– с опаской уточнил Коннор. Сам не знал, отчего на сердце щемило всё больнее.
– А что? Он же родня. Неужели думаешь, это он как-то напугал её? Да разве что пьяной рожей!
– Роджер пожал плечами, смеясь.
– Роберт - интеллигентская размазня. Его главный порок - выпендрёж, он даже комара не способен напугать, не то что маленького ребёнка! Неудивительно, что Бетти отвергла его, невзирая на смазливое личико и претензию на изысканность.
– Достал из микроволновки тарелку и поплёлся в гостиную.
– Доброй ночи, - простосердечно закончил мистер Эванс.
Поднявшись наверх, Коннор
Мари было не до телефонных звонков. Не до трезвых раздумий. Она хотела уничтожить Роберта точно так же, как он уничтожил её детство. Лысый, обнищавший сад у дядиного дома встретил её с распростёртыми объятиями. Всё так же бойко шуршал гравий под ногами и глухо стучал дверной молоток. Сквозь мрак зловеще горел жёлтый свет из высоких окон. Заупокойно скрипнула дверь, и за ней показался пьяный Роберт в ненавистном клоунском бархатном халате. Разодрать бы этот хлам и придушить дядю его проклятым пояском!
– Чем обязан столь приятному вечернему визиту?
– промямлил он, шевеля мокрыми от коньяка усами.
– Я знаю, что ты со мной сделал!
– в сердцах прокричала Мари.
– Что?
– Я сказала, что обо всём знаю, грёбаный старый извращенец!
– Решительно не понимаю тебя, моя любимая девочка. Я…
– Не смей меня так называть, подонок!
– Она набросилась на него с кулачками и принялась колотить, до куда только могла достать: по обнажённой волосатой груди, по плечам, по челюсти.
– Какая же ты мразь! Ненавижу! Ненавижу! Убью! Слышишь? Убью! Скотина, как ты посмел?!
Роберт жалко и неуклюже закрывал лицо от её яростных ударов, но не отпирался. Опустился на колени и вдруг истошно завыл. Измотавшись, Мари прошла в гостиную, плюхнулась на диван и стала молча глотать слёзы, ожидая, когда это пришибленное существо наконец-то придёт в себя. Обычно наполненный ароматами дивных цветов, воздух в доме провонял засохшими остатками еды, тяжёлым табаком и тухлым, кислым душком немытого тела. На диване, в груде шёлковых подушек, валялась раздетая кукла со взбитыми в клоки платиновыми волосами и ярко-алым ртом. Мари ощерилась, схватила игрушку и швырнула в стену. Фарфоровое лицо раскрошилось на кусочки, рука надломилась и повисла на верёвке. Всхлипывая и дрожа, к ней полз на четвереньках убогий червяк. Обхватил её ноги и припал к ним лбом:
– Я так виноват перед тобой, моя куколка! Мне так жаль, так жаль, - гнусавил и едва дышал Роб.
– О чём тебе жаль, убожество?
– трясясь, спросила Мари, безуспешно шаря по карманам в поисках сигарет.
– Что я так рано полюбил тебя и не сдержал буйства плоти.
– Он обратил к ней мокрые воспалённые глаза.
– Твоему куску пластмассы не понять, каково это - видеть в прекрасном создании женщину. Желать её.
– Так ты в девятилетней девочке женщину увидел?!
– зайдясь сардоническим нервным хохотом, спросила она.
– Как ни в ком другом. Пойми, я никогда так не любил. Не страдал от грешных дум.
– Господи, что ты несёшь? Меня тошнит от тебя, - обессилено прошептала она, роняя слёзы, и закусила губу.
Роберт кое-как поднялся с пола и, шатаясь, принёс из кухни для племянницы сигарет.
– Ты вместе со своим дружком обрабатывал меня столько лет. Я теперь понимаю, что Фред со мной не лечением занимался, а только мозги пудрил да таблетками пичкал, чтобы я вопросов лишних не задавала. До какой степени нужно быть свиньёй, чтобы настолько тщательно продумать совращение ребёнка?.. Знаешь, дядя Роб, ты никого не любишь, кроме себя, своих кукол и заплесневелого бабушкиного хлама.
– Поглаживая запястьем кончик носа, Мари выпускала плотные дымные облачка.
– Сидишь в этом смердящем склепе, даже не знаешь, что вообще в мире происходит, раз всё ещё считаешь моего Коннора пластмассовым.
«Моего Коннора. Моего Коннора. Моего, моего, моего, моего!..
– жужжали кусачие мысли-осы.
– От него не избавиться! Не изничтожить, не извести, не сжить со свету! Как она могла заговорить о нём сейчас? Этот разговор только наш с ней. И я могу быть открытым, честным. Могу всё исправить, заполучить её! О небо, хоть бы его никогда не существовало! Зачем она ведёт себя как потаскушка? Так много мужиков, так много подлого разврата. Почему не я? Почему?!
– он оглядел её хрупкую сгорбленную фигурку.
– А почему бы и нет?..»
Встал с дивана и прошёлся до серванта. Слаженными, точными восковыми движениями вскрыл пузырёк с лекарством и подмешал в стопку конька. Вернулся назад и вручил её Мари. Она не задумываясь опрокинула содержимое и тут же затянулась. В доме сделалось тихо. До зловещего звона тихо. Роберт вновь опустился рядом и вожделенно посмотрел на племянницу. Его святыня. Его распутная весна. Приблизил к ней жаждущий рот и попытался поцеловать, но она оттолкнула его. Шустро поднялась, сделав пару шагов к выходу, и свалилась на пол. Мышцы онемели, сознание начало путаться, в горле пересохло. Не до конца поняв, что произошло, дёрнулась всем телом в сторону, но лишь неуклюже перевернулась на спину и увидела над собой Роберта, развязавшего халат. Отвратительный, безвкусный, ублюдочный халат!
– Сдурел?
– прошипела Мари, стараясь сохранять остатки мужества, но губы и язык становились вялыми.
– Не трогай меня, урод!
– Я всё исправлю, моя любимая девочка, - бормотал он, выпучив безумные глаза.
– Ты больше не сможешь противиться моим чувствам. Противиться нам. Я вытурю из твоей головы дурь о треклятом искусственном любовничке. Выбью из тебя непокорность.
Это не может быть взаправду. Это не по-настоящему. Пусть всё окажется сном. Пусть окажется сном! Не может сморщенный мерзкий старик лежать на ней сверху, облизывать гадким ртом, щекотать чернильными с проседью усами, пахнущими табаком и вишней. Не пошевелиться, не отвернуться. Рубиновые глазки серебряного паука мерцали в приглушённом свете настенных ламп, размывались и возрождались в памяти так ясно, как никогда прежде. «Мария! Мария!» - задыхался, засасывая нежную кожу шеи и ключиц. Он раздел её? Он прикасается к ней? К глотке подкатила тошнота. Не оттолкнуть парализованными руками, не удрать отсюда парализованными ногами.