В чём измеряется нежность?
Шрифт:
Паук догнал её.
Унизительно грубо протолкнулся в её безвольное тело, выбив из горла Мари всхлип отвращения. Убежать бы как можно дальше из этой зловонной пещеры, как можно скорее, босиком по мокрым и скользким крышам, прямиком в родные спасительные руки. Но она больше не сможет.
Ведь паук догнал её.
– Убирайся, убирайся… - Из онемевшего рта вытекла тонкая струйка слюны.
– Помоги, помоги. Умоляю… К, К… Ко… Кон…
– Закрой рот!
– прорычал он и накрыл её губы вспотевшей трясущейся ладонью.
– Не смей произносить это имя! Не смей!
– рыдал в её спутанные пряди. Бабочка, трепыхающаяся в грязной паутине. Он видел её всю - каждое оборванное крылышко со стёртой пыльцой,
Она умирала от омерзения на его замызганном алкоголем и жиром ковре, распятая под похотливым чудовищем из детских кошмаров.
Позови своего ангела - и он не придёт. Не придёт. Не придёт. И ничего не узнает…
Стены хороводили и плакали, их слёзы капали на покрасневшие щёки Мари, смешиваясь с её слезами. Беспомощно посмотрела вверх - туда, где с потолка, похожие на первый пушистый ноябрьский снег, посыпались окровавленные перья ангельских крыльев.
Комментарий к Часть XIX
* Диего Ривера? — мексиканский живописец, муралист, политический деятель левых взглядов. Муж художницы Фриды Кало. В 1932 году Эдсель Форд заказал Ривере украсить здание музея Детройтского института искусств пятью крупноформатными фресками на тему «Человек и машина».
Пост к главе: https://vk.com/wall-24123540_3757
Группа автора: https://vk.com/public24123540
Эта глава мне всю душу вынула. Я то радовалась льющимся из-под пальцев строчкам, то ощущала опустошение и желание руки себе отрезать к чертям. Много разных событий и диалогов, даже сцены, к которым не хотелось подходить, но они должны были случиться… Оставляю проду вам и ухожу переваривать написанное.
========== Часть XX ==========
К Роберту пришло желанное блаженство — его хмельная молитва, его погибель, его каприз и несмываемый грех. Тяжело дыша и облизываясь, поглядел на Мари: она была пьяна от ужаса, измотана, смотрела не моргая в одну точку — такая хрупкая, соблазнительная, опороченная. Похожая на его раздетых кукол.
Теперь он счастлив?
Перекатился на спину несуразным жуком и, кряхтя, поднялся, упираясь ладонями в диван, затем как попало завязал пояс халата. Мария всё ещё оставалась неподвижна, как мёртвая бабочка. Её тело выглядело жалким и осквернённым. Роберт пытался вернуть себе сладость послеоргазменной минуты, но в горле жгло, а в ушах раздавался противный хруст, похожий на скрежет наждачки по стеклу.
Теперь он счастлив?
Кисло улыбнулся, утерев пот с кожи вокруг рта. Прошёлся к серванту, налил себе коньяка и выпил одним глотком. Покой всё не шёл к нему. Пританцовывая, убрал на кухню грязную посуду, поправил пыльную картину над комодом и вытащил из вазы засохшие цветы. Вновь посмотрел на неподвижное тело Мари, и по спине пронёсся липкий холодок.
Он счастлив?
Роберт просто не мог допустить в своё сердце чувство вины: всё сложилось так идеально. Надо с кем-нибудь поделиться… Дневник! Ах, он треклятый! Лежит себе, сволочь, в кабинете, и даже виду не подаёт. Кому как не ему обо всём рассказать? Неужто Фреду? Так он, наверное, спит в это время. Не стоит. Лучше уж завтра. Завтра, конечно же. Завтра. Или никогда…
Корявый, размашистый почерк. Буквы плюются от омерзения. Слова проклинали Роберта. Надо ещё выпить. С вымученной весёлостью протанцевал к старому музыкальному центру у лестницы и трясущимися руками поставил заслушанный до царапин компакт-диск. Знакомые бодрые ноты приласкали слух, опутали ноги и унесли Роба на второй этаж.
Грёбаные знакомые ноты! Незамысловатые строчки о легкомысленной девчонке… Мари вышла из оцепенения и, пошатываясь, забралась обратно на диван. Обвела безразличным взглядом стены, взяла с подлокотника сигареты и зажигалку. Едкий дым защипал увлажнившиеся глаза, вкус вишни показался пресным и гнилым.
«О,
О, неужели не хочешь привести её домой?»
Она слышала, как наверху Роб сходил с ума от веселья. Плясал, словно обезумевший кабан, снося всё вокруг и подвывая обожаемым до потери пульса строчкам. Рот Мари задрожал от горечи и отвращения. Из-за слёз все предметы перед глазами смешались в уродливые аляпистые блики.
«Мария, ты должен увидеть её,
Потерять контроль и сойти с ума.
Латина, Аве Мария!
Миллион и одна горящая свеча…»
Она рыдала, давясь солёной влагой и дымом. Голая, истерзанная, потерянная, ненавидящая себя. «Я не та роковая соблазнительница из его старой песенки! Я не она! Не она! За что он так со мной? За что?.. Повсюду теперь эта грязь. Она у меня под кожей. Её никогда не смыть. Как я могла быть настолько тупой и беспечной, чтобы приехать сюда? Неужели сама искала того, что он сделал со мной? Иначе это всё просто не объяснить. Не понять. Как я устала! Как всё достало! Умереть бы прямо сейчас. Подавиться сраным сигаретным дымом или захлебнуться соплями. Всё равно я такая отвратительная никому не буду нужна». Когда-нибудь всё закончится. И чёртова песня тоже! А ведь раньше Мари так любила петь её в одиночестве с выключенным светом, охваченная беззаботностью…
Кое-как оделась и на полусогнутых ногах забрела в кабинет Роберта. Пошарила по ящикам и полкам, похлопала створками шкафа. Мари не знала, для чего она здесь. Открыв найденным под столом ключом один из ящиков секретера, обнаружила мелкокалиберный пистолет. Может, она всё-таки знала, для чего была здесь?.. Тщетно пытаясь вообразить, как простреливает долбанному дядюшке голову, Мари поняла, что представляет лишь, как вышибает мозги самой себе, как густое кровавое месиво со шлепком брызгает на стену. Эффектно, как в кино! Пошло и абсурдно. Она слишком труслива для того, чтобы кого-то пристрелить. Мари возненавидела себя и за это тоже. Проверив магазин пистолета, без раздумий положила оружие в карман расстёгнутого пальто и вышла за порог. Растасканное по чёрному небу битое стекло беспомощных звёзд, ободранные деревья, тусклый красный луч светофора на мокром асфальте - на сердце так погано, что кажется, будто сегодня кто-то непременно должен умереть.
Гнилой дом-саркофаг провожал её огненными глазницами окон, дышал коньячным смрадом в спину, забирался похотливыми лапищами дяди под расстёгнутое пальто. В лёгких тяжелело с каждым вдохом. Из луж на Мари смотрела незнакомая растрёпанная шлюшка с потёкшим макияжем: чего вот этой идиотке не сиделось дома? Получила по заслугам. Поделом! Она всегда была такой - грязной, развратной, испорченной. Сквозь стрекот вползающего в рассудок безумия ей мерещилась абсолютная ясность. Жуткая, дурманящая. Мари запрокинула голову и выдохнула в беспроглядную пустоту: «Что я теперь такое? Сгусток мерзости. Тело без разума. Без души. Меня нет на этой дороге. Нет в целом мире. Я никогда не смогу уйти из его дома, не смогу подняться с обляпанного ковра, не смогу стряхнуть с себя паука. Куда бы ни пошла, я буду там. И никто не услышит мой крик, никто не придёт. Никогда».
Ноги гудели от усталости. До дома осталось всего несколько шагов. Она не останавливалась уже больше часа, не чувствовала, как холод царапал щёки, на которых плёнкой застыла соль. Ветер пел заупокойную песнь пожухлой листве, скорбно гудели фонари, а издалека в сторону Мари летело что-то белое. Чем ближе, тем всё более темнели крылья, и через минуту она узнала тёмно-серое пальто Коннора. Он что-то кричал ей измождённым простуженным голосом, тревожно махал рукой. Ей казалось, что она не по-настоящему приближается к нему: «Лучше бы он не видел эту потаскушку вместо своей Мари. Его убьёт одно лишь присутствие рядом со мной».