В двух шагах от войны
Шрифт:
— В порядке, кажись, — сказал Антон. — Надевай носок, замерзнешь.
— Спасибо, — тихо выдавил я.
— Вот наш… форсила недоделанный и получил, как это говорится, боевое крещение, — сказал Витька Морошкин. — И храбрость проявил, и сапог утопил.
— Ты, Морошка, помолчал бы! — взорвался Арся. — Поглядим, как ты по скалам ползать будешь… сопля голландская.
Морошкин скривил губы и сказал медленно:
— Ладно, Гиков, это я тебе тоже припомню.
— Припоминай валяй, — сказал Арся, — что-то много вас, припоминальщиков, нашлось.
— Что это вы как петухи какие? — сердито сказал Семеныч. — Кончай гомонить… Отдай концы! — крикнул он матросу на «Азимуте», потом сказал мотористу: — Сперва их завезешь, потом меня на берег забросишь, там у начальства совещание собирается.
Я рассеянно смотрел, как серебрится вода, стекая с поднимающихся весел. Настроение было, прямо скажем, неважное: я вспомнил, как опозорился тогда, когда чинил во льдах «Азимут», как перетрусил с собаками, и думал, что вот уже в третий раз «сел в лужу», а еще если меня отправят в Архангельск… Пожалуй, прав был отец: жидковат ты, парень…
В кубрике «Зубатки» остались только скамьи и стол, нары уже разобрали. Ели мы молча. После вчерашней работенки, после ночи на «Азимуте», да и после сегодняшних дел разговаривать и шутить не хотелось. Хотелось поесть как следует и отдохнуть часика два-три, благо время есть. Но когда кончили завтракать, Антон, постучав ложкой по столу, объявил:
— Вот что, братцы, надо потолковать.
— Спать охота!
— Давай в другой раз!
— Не в другой раз, а сейчас, — сердито сказал Антон.
— Дак что случилось-то? — спросил Саня Пустошный.
— Пока ничего особенного не случилось. А чтобы и дальше ничего не случилось, надо кой до чего договориться.
— Валяй, Антон, — сказал Арся, — только покороче.
— Нас здесь, — начал Антон, когда наступила кое-какая тишина, тридцать гавриков. Один — такой, другой — такой… Один без пуховика спать не может, другой и на камнях сладко выспится. Один — мешок с солью и на горбу не удержит, другой под мышку возьмет да еще и побежит. Я это вот к чему: надо нам жалеть друг друга, ну, то есть помогать друг дружке должны.
— А если кто сачковать будет? — спросил Шкерт.
— О сачках разговору нет. Сачок свое получит, — сказал Антон.
— Бить, что ли, будешь? — спросил Шкерт.
— Никак я не пойму: дурак ты, Петька, или только притворяешься? словно удивляясь, спросил Антон.
— А ты не оскорбляй, не имеешь права, понял? — повысил голос Шкерт.
— Не-е, — сказал Арся, — он не дурак, он — похуже.
— Хватит! — решительно отрубил Антон. — Хватит нам все время цапаться. Об этом я тоже хочу сказать. Нельзя нам ссориться. Нам вместе жить и работать вместе. И не знаю я, сколько мы тут вместе будем: может, месяц, а может… И еще скажу: здесь все… почти все комсомольцы. А мы, как шавки, друг на друга кидаемся — ни с того ни с сего…
— А почему это «мы»? — обиженно спросил Саня Пустошный. — Все, что ли, как шавки?
— Нет, не все, — спокойно сказал Антон. — А ты знаешь, как даже одна собачонка всю стаю стравить может?
— Слушай, Антон, что это ты: «шавки», «стая»? — тоже обиделся вдруг Толя из Находки. — Мы всё ж не собаки.
Антон смутился и сел.
— Да это я так… для сравнения, — неловко оправдался он.
Тут зашумели многие:
— С собаками нас сравнивает…
— Да вы что, ребята, — растерялся Антон, — ну, не умею я говорить. Это я так… ну, как это называется…
— Аллегория, — вякнул Витька Морошкин, — это он аллегорию подпустил для красоты.
Я молчал. Мог бы кое-что сказать, но побоялся, и Боря Малыгин рядом со мной вертелся на скамейке красный и сердитый — понимал, что, стоит ему только сказать что-нибудь, в него сразу эта компания вцепится: «заяц». А Колька Карбас вообще согнулся, чуть под стол не залез, чтоб не видно его было.
Антон решительно встал, но вид у него был такой, словно он не знал, о чем говорить дальше. Арся встал рядом.
— Дай-ка я скажу, Тошка, — заявил он.
— Давай, — сказал Антон и облегченно вздохнул, но на Арсю все же глянул с опаской: что-то он скажет?
Арся заговорил спокойно и, как всегда, немного насмешливо.
— Антон у нас и правда оратор не ахти какой, неважный, чего там говорить, оратор. — Он подождал, пока стихнут смешки, и продолжал уже без улыбки: — Ну и что? Мы Антона не знаем? Знаем! Я понял, что он хотел сказать. Нам дружить надо — вот что! И не подкалывать друг друга по пустякам разным. Вот ты, Морошка, сегодня над Димкой издевался, когда он сапог утопил. Насчет боевого крещения сказал и еще обозвал… А Димка боевое крещение на ленинградских крышах получил. Тебе и не снилось…
— А как ты меня обозвал, помнишь? — проворчал Витька.
— Помню, Витя, помню, — вроде бы виновато сказал Арся, — соплей голландской я тебя обозвал.
Морошкин позеленел.
— Вот видите, видите, — завопил он, — издевается!
— Не ори, Морошкин, — уже совсем серьезно сказал Арся, — видишь, тебе-то не очень приятно, а ты Соколову похуже ляпнул. Ему тяжело было, все видели, а ты взял и нарочно ляпнул. Так?
Он помолчал, потом посмотрел на Баланду и строго сказал:
— Теперь ты, Баландин Василий. — Он сказал это так, что Васька вскочил, даже руки по швам вытянул, и все засмеялись. Васька недоуменно огляделся и, злой как черт, сел.
— Чего тебе Баландин? — спросил он, растягивая слова.
— А вот чего, — сказал Арся, — помнишь, что ты ночью под брезентом Славке одесскому сказал?
— А што я такого сказал?
— А спросил ты его: зачем он к нам из своей Одессы приперся. Спросил?
Баланда засопел, но ничего не ответил.
— Да брось ты, Арся, — смущенно сказал Славка.
— Ты меня прости, Славка, но этому я скажу. И все пусть послушают. Ты знать, Вася, хотел? Вот и знай. У Славки отец под Одессой погиб — раз! Корабль, на котором мать и братишка из осажденного города плыли, Гитлер потопил — два! Сам он с августа прошлого года в партизанском отряде связным был — три!