В ходе ожесточенных боев
Шрифт:
Борман, залитый кровью и утыканный свинцовыми «семечками» как подсолнух, остался в кресле. Он смотрел непонимающими и недвижимыми глазами на крышу машины. Волосатая татуированная рука, вся в каплях алой крови и с большим золотым перстнем, безжизненной плетью свесилась из выкрошенного пулями окна. Язычки пламени вовсю уже лизали ее. Запахло паленой шерстью. На губах авторитета застыла страшная полуулыбка, полугримаса. Так погиб абсолютно счастливый человек Виктор Николаевич Горбунов.
Как говорил Саломон: «Есть пути, которые кажутся человеку прямыми, но конец их —
…Когда Моисеев прибыл на место происшествия, оперативники на карачках ползали на месте происшествия, собирали еще теплые гильзы и аккуратно складывали в пакеты. Суетился судмедэксперт. Бравые гаишники полосатыми жезлами отгоняли от покореженных машин притормаживающих зевак-водителей. Стояла карета «Скорой помощи» и эвакуатор.
Начальник уголовного розыска все сразу понял. Кто стрелял, в кого стреляли, мотивы убийства. Но арестовывать подозреваемых он не стал. Моисеев неукоснительно соблюдал договор, сепаратно подписанный в сосновом бору.
Все возвращалось на круги своя. Бизнесмены, поспешно отрекались от бормановской или магометовской «крыши», каялись и с радостной покорностью возвращались под «крышу» никоновскую. Но членов никоновской группировки увлекало другое.
Месть, месть, месть!
Как банда карателей рыскали никоновцы по городу и окрестным селам, выслеживая своих врагов. А они, будто тараканы, разбегались по краю. Они опасались мести. Но Длинный не удалось уйти на дно: его повязали во время облавы на хате его любовницы и доставили Художнику.
… Длинного кулем вывалили из машины под ноги Художнику. Руки подонка были связаны. Рудаков достал пистолет. Загнал патрон в патронник.
— Художник, не убивай! — взмолился Длинный. — Я буду на тебя работать! Я Бормана ненавидел, хотел уйти к вам!
— Ты, урод, не суши зубы и слушай сюда! Сейчас ты, мразь, ответишь, за мою сестру, которую ты изнасиловал и убил на хате у Шульца. Там был ты, Камыш и Шульц…
— Я не виноват! Я не убивал! Это Шульц с Камышом!
— Не мети пургу, гнида! А топором кто ее покоцал? Кто!!!
— Это Шульц! Он издевался над ней! Он отрубил сначала ей руки, потом голову…
Волна ярости захлестнула Алексея. Он нажал на спуск пистолета. Загрохотали торопливые выстрелы. Очнулся Алексей тогда, когда затворная рама застыла в заднем положении. Художник обратил внимание на то, что его указательный палец продолжает механически нажимать на курок. Оказывается, он расстрелял всю обойму. Все пятнадцать патронов. Часть пуль попало в гигантский тополь, а часть — в приговоренного.
Длинный лежал в луже крови. Он походил на сырой кровавый полуфабрикат. Кот, Хмель и братва настороженно смотрели на босса. Баум осмелился подать голос:
— Алексей Владимирович, мы нашли логово Шульца. Он в ста километров отсюда, за деревней. Там у него домик.
— Как вышли на него?
— Родственнику паяльник в задницу засунули — он и раскололся.
— Ништяк. Хмель, Баум, уберите эту падаль.
— Хорошо, босс.
Приятный банный запах витал в воздухе.
Два джипа «Лэнд Круизер» и «Мицубиси Паджеро», пробравшись через лесные чащобы и тропы, резко затормозили около здоровенного бревенчатого дома, больше похожего на сказочный терем или купеческие хоромы. Из автомобилей выскочили с десяток вооруженных людей. Среди них находился Художник.
— Окружайте дом! Шульц не должен уйти! Если что стреляйте на поражение! — распорядился он.
Бригада рассредоточилась по периметру участка Шульца, огороженного двухметровым деревянным забором. За оградой залаяла псина. Сам Художник двинулся через ворота с АКМ в руках. За ним — Кот с «Узи» и Баум с «Ремингтоном».
— Шульц, выходи дело есть! — крикнул Рудаков.
Художник предусмотрительно нажал на спуск автомата. Смертоносная «швейная машинка» с названием «Kalashnikov» прошила ворота свинцовой строчкой. И следом — еще одной. Ворота выбили на раз.
Влетели во двор. Кот полосонул очередью по окнам. Стекла, звеня, осыпались. Баум кинул в окно гранату — грохнул взрыв!
Пес предусмотрительно забился в будку, дрожа от испуга.
Удар ногой в дверь. Тройка отважных залетела в дом. Никого. Но стол был накрыт. Был, потому что пули и осколки от гранаты разметали блюда по столу и полу, разбив бутылки с самогоном и стаканы. Остро пахло первачом.
— Стол сервирован, а где же хозяева? — задал в пустоту вопрос Художник.
Кот увидел на стуле брюки, рубашку Шульца, платье и колготы его сожительницы.
— Они в бане, Художник.
Они вылетели во двор. На участке копошился муравейник из братвы.
— Баню окружите! Он — там! — крикнул Алексей.
Бойцы ринулись в баню. Вскоре оттуда выволокли голого Шульца и его сожительницу. Женщина верещала и плакала, Шульц обреченно молчал. Он знал, живым его никоновцы не выпустят. И до карабина «Сайга», что лежит под поленицей дров, далеко. Но надо что-то говорить, «отмазываться», «лепить горбатого». Надо каким-то способом выжить.
— Художник, ты же знаешь, я исполнял приказы Бормана, хотя не всегда был с ним согласен. Я — солдат, я человек подневольный. А вспомни, Художник, как тогда на кладбище, я же не стал вас мочить с Северянином, хотя Борман наказал мне вас найти и укокошить. Я же все сделал по понятиям.
Он затравленно смотрел по сторонам. Он искал спасения.
— Не за то базар, Шульц. Хотя я не уверен в том, что ты не принимал участие в бойне в Саяногорске. Думаю, ты помогал и черным в Москве. Многих ты наших пацанов в расход пустил. И за, это тебе, гнида, нет прощения.
— Да не трогал я твоих, Художник, век воли не видать!
— В этом разберемся, Шульц. Много на тебе крови, разных грехов. Но один твой грех мне покоя не дает. Я до боли зубы сжимаю, чтобы не закричать диким голосом. И не сойти с ума от ненависти к тебе… Помнишь, ту девчонку, которую ты изнасиловал и раскромсал топором у себя на хате. Ладно, не понтуйся. Длинный и Кабан, которые уже на сто первом километре, раскололись и все выложили мне. Так вот, тварь, это была моя родная сестра…