В Курляндском котле
Шрифт:
— Нажми, Сережа, по леску. Вот так. — Коржан корректировал стрельбу друга.
— Ура-а! — вдруг раздалось на правом крыле.
Это не выдержало горячее сердце Кости Толстых.
Враги немного отхлынули.
— По березняку, Сережа, — раздается голос Коржана. — Еще… Сережа! Сережа, что же ты?..
Пулемет молчал. Сережа, опустив на него окровавленную голову, был неподвижен. Коржан, оторвав от пулемета пальцы друга, бережно отнес его в сторону и, уложив на снегу, подложил под голову его свою шапку.
Пулемет снова заговорил — это стрелял Коржан.
Ударяясь о ветки, хлопали разрывные пули.
Враги возобновили атаку.
— Хох… хох… — неслось из лесу. Небольшой группе гитлеровцев удалось прорваться в лагерь. Казалось, еще минута — и произойдет что-то страшное.
— Ты Ленинград знаешь? — крикнул Колтунов.
— Помним! — отозвались рядом.
Фашисты, прорвавшись сквозь огонь пулемета Коржана, бежали от просеки прямо на нас. Они совсем близко, рядом.
Я не могу передать чувств, которые охватили меня в эту минуту. То, что переживал я, мне кажется, переживали и Колтунов, и Капустин, и Агеев, и все…
Я стреляю в упор. Ни на секунду не мелькнуло мысли об опасности. Впереди, на снегу, я вижу закутанные в маскировочные халаты неподвижные туши гитлеровцев. Эти больше не воюют, но живые…
— Вперед! За Родину! — слышу голос Капустина.
— Вперед!
— Ура! Товарищи! — подхватил Зубровин.
И случилось неожиданное для врагов. Четыре десятка автоматов и винтовок, два пулемета дружно ударили по врагу. Окрыленные внезапным «ура», мы ринулись вперед. Горстка партизан, лежавших в обороне, теперь, в минуту, когда весь лес дрожал от трескотни и гранатных взрывов, казалась грозной и непобедимой силой, способной смести врага. И… не выдержали «прочесчики»! Дрогнули, побежали, бросая оружие.
Пятнадцать часов. Вот и бою конец.
Выстояли…
Вечером хоронили убитых. Я смотрю на лицо-Сергея. Оно всегда было чистое, румяное, юношески прекрасное. Теперь лицо Сергея осунувшееся, бледное, с пятнами засохшей крови.
Тяжело расставаться с товарищем, с которым сутками мокли в болотах, с которым делили последнюю корку хлеба, курили одну цыгарку, с которым, плечо к плечу, исходили сотни километров по вражьему тылу, чья жизнь знакома так, как своя. Больно и тяжело прощаться с другом.
— Мы никогда не забудем тебя, наш дорогой Сережа! — говорит последнее слово Капустин. — Мы отомстим за тебя, за всех наших: людей. Враги почувствуют нашу силу, мы отомстим. Прощайте, боевые товарищи! Вечная вам слава!
Капустин замолчал, наклонился, поднял горсть свежей земли и бросил ее в могилу.
Мы решили ночью покинуть этот район и уйти за реку Абаву.
Выступила разведка, а за ней двинулся весь отряд.
В тот же вечер на хуторах появились бежавшие из лесу после боя с нами гитлеровцы и полицейские.
— Поймали партизан? — спрашивали крестьяне.
— А «катюша» не била?
Полицейские отмалчивались или грозили, что завтра с партизанами будет покончено.
Риман, организатор похода на партизан, был ранен. В своих сводках враги увеличили наш отряд до шестисот человек. Фашистское командование отдало распоряжение всем мелким вооруженным группам сняться с хуторов и занять оборону вокруг Ренды. Разнесся слух, что ночью партизаны начнут наступление на волостные пункты. До утра не прекращались телефонные звонки. Коменданты местечек звонили в Кулдыгу, требуя помощи.
Всю ночь, каждые десять минут, взлетали вверх осветительные ракеты.
Отряд приближался к шоссе. Позади — повозка с ранеными. Дорога неровная, то и дело попадались колдобины, корни деревьев. Толчки причиняли раненым неимоверную боль. Но сделать что-нибудь, облегчить страдания товарищей мы не могли.
Шедшая впереди в разведке группа Тараса была у самого переезда. Вдруг от стоявшего неподалеку хутора, из-за сложенных штабелем дров, донеслось:
— Хальт!
Тарас, не отвечая, ударил на окрик из своего ППШ. Началась перестрелка; заговорил пулемет Коржана.
Наткнулись мы на вражеское войсковое подразделение. Внезапный огонь наших разведчиков безжалостно сек гитлеровцев минуты полторы-две. Тем временем, поддерживая раненых, мы отошли в лес. Лошадь с санями пришлось оставить.
— Сашок, всыпать бы гадам! — просили партизаны.
— Нет, ребята, мы уходим. Путь далек, а у нас раненые, — возражал Капустин, не разрешая задерживаться.
Из ветвей, плащ-палаток и кольев соорудили носилки для тех, кто не в силах идти сам. Раненный в ногу Федор Куйбышевский ковыляет около меня.
— Ты меня не оставишь, Виктор, ежели что? — спрашивает он.
— Не оставлю. А ты крепись, опирайся на меня, — говорю я.
— Я ничего… Ноге больно. Встретилась небольшая речушка. Ее надо переходить вброд. Федор остановился, посмотрел на меня, но ничего не сказал.
— Держись за меня, — подставляю ему спину. — Перенесу.
— Так тебе же тяжело.
— Держись! Разберемся после, кому тяжело… Снова километры и километры. Идем, подбадривая друг друга:
— Скоро Абава.
— А ты, Федор, не тужи. Еще выпьем после войны. Вот с Виктором в гости к тебе на Волгу приедем! — говорил Кондратьев.
— Эх, было бы так! Было бы…
— Будет так, Федор! Будет!
В ПОХОДАХ
После шестнадцатичасового марша мы прибыли в лагерь отряда «Красная стрела».
Хуторов в этом районе меньше, и они контролировались партизанами. На север от лагеря простирались болота и озеро Усмас, с юга — высокие, крутые берега Абавы. Неподалеку от лагеря Абава впадает в реку Венту. Здесь не было ни шоссейных, ни улучшенных дорог, которыми богата Курземе и вся Латвия. Участок площадью около сорока квадратных километров был настоящей партизанской зоной, поэтому и лагерная жизнь «Красной стрелы» кое-чем напоминала обычный партизанский лагерь псковских, смоленских или брянских лесов.