В мир А Платонова - через его язык (Предположения, факты, истолкования, догадки)
Шрифт:
Когда навстречу идет человек с полным ведром, все пойдет хорошо, когда же с пустым, плохо.
(495) Если вернулся назад (с дороги), все пойдет плохо (а по-русски: пути не будет - и чтобы этого избежать, надо посмотреть в зеркало);
(510) Если наденешь рубаху наизнанку, все пойдет плохо (или, как в русской культуре: "будешь бит", - а тот, кто хочет этого избежать, просит кого-нибудь из окружающих деланно "поколотить" или во всяком случае несколько раз ударить его по спине, чем как будто исчерпывается накликанная было беда, так сказать, искупаясь малой кровью.
Чем же обусловлено символическое истолкование всякого уклонения от предписываемых норм поведения? С одной стороны, конечно, строгой регламентируемостью всех сторон жизни человека, погруженного внутрь народного сознания и культуры. С другой стороны, оно совершенно очевидно осложняется также и "занятостью" именно этих уклонений от нормы, их явной закрепленностью за способами специального (колдовского, мистического) воздействия человека на события в мире или же вообще с практикой "левого" поведения в данной культуре (Б.А.Успенский). Вот, к примеру, именно один из таких случав, служащий как бы своеобразным противовесом к правилу (510):
(1787) Когда женщина отнимает ребенка от груди, она одевает рубаху наизнанку (задом наперед) и говорит: "Как я перевернула (отвернула) рубаху, так пусть отвернется (имя рек) от груди".
Когда сами нарушения нормы поведения становятся нормой - служа знаком уже в рамках иной семиотической системы и осознаваясь как случаи особого, мистического воздействия, тогда совершение данного действия без специального умысла, просто по небрежности или неведению, может представать как опасное видимо потому, что оно - став значимым!
– вполне может быть нагружено (кем-то другим, без ведома человека, какими-то злыми силами) - иным, посторонним смыслом и использовано для совершения вредоносных для человека действий. Связь запретного и сакрального в культуре хорошо известна [Фрейд, Зеленин]. Видимо, чем более значимым является воздействие с помощью такого, нарушающего обычный ход событий действия, тем более табуированным, по контрасту, может почитаться и сам запрет.
Но кроме того, везде здесь очень важно, на мой взгляд, явное использование метафоры, т.е. переноса по сходству. Если вернуться к примете 529, то метафорический перенос, происходящий в ней, можно описать следующим образом:
что с нетерпением ожидает всякий родитель от своего ребенка - как проявления и доказательства его способностей - это того, когда он наконец заговорит. Но проявление способностей ребенка может чем-то сдерживаться. Первобытный человек видит здесь происки злых сил и ищет возможность их умилостивить или же как-то вывести ребенка из-под их влияния. Нарочитое нарушение правила по отношению к одежде ребенка выполняет явно магическую функцию - ему приписывается способность как-то "симпатически" влиять на свободное развитие речи, освободить ее от всех мешающих преград. Метафора состоит в том, что застегивание одежд отождествляется - по сходству - с препятствованием речи ребенка.
Другое правило:
(605) Когда режешь что-нибудь ножницами и оставляешь их открытыми, в доме будет ссора.
Тут налицо следующее отождествление (попробую восстановить исходную внутреннюю форму этого суеверия, как мне кажется, "лежащую на поверхности"):
так как ножницы состоят из двух браншей, они могут быть уподоблены, как здесь, семье (или мужу с женой). Магия состоит в том идущем далее отождествлении, что соединенные вместе бранши как бы символизируют согласных друг с другом супругов, а разъединенные (особенно забытые в таком состоянии, по неведению) символизируют "разошедшихся" супругов или - обратно - даже сами могут вызывать ссору, размолвку между ними>.
Или вот придание смысла бессмысленному, казалось бы, действию:
(855) Если малый ребенок качает пустую колыбель, в этом доме родится еще ребенок.
Это примета с ясной внутренней формой. Вот ее, так сказать, предпосылки:
;
;
;
рядом с колыбелью. Непосредственно рядом с колыбелью, т.е. подобен ей в каком-то смысле - хоть и хронологически ей предшествует - именно младенец (любой младенец или следующий ребенок, долженствующий родиться>;
ребенка вообще, или же как подходящего в данном случае - просто следующего по счету ребенка>.
Итак, все эти мифологические представления, исходно не обладая никаким смыслом (или являясь явными отступлениями от нормы и целесообразности действия), нагружаются смыслом именно в ритуализованном поведении, проходя через сознание носителей культуры как значимые отклонения от норм, а не простые случайности. Всем им подыскивается тот смысл, который устраивает данное общество (или его идейных руководителей, вождей) в плане регламентации (унификации) общего поведения.
Но этот смысл подыскивается, тем не менее, не просто так, совсем не произвольно и бездоказательно, "все равно какой", а - на основе сходств и подобий (хотя в дальнейшем, будучи уже затверженными и освященными традицией, ритуалы могут лишаться живой внутренней формы и прозрачности). То, что в чем-то похоже на интересующий людей (привлекающий общественное внимание) предмет, ситуацию, - просто-напросто отождествляется с ним. Доказательством тождества всегда выступает ощущаемое носителями языка (и культуры в целом) сходство замещающего символа и - замещаемого им предмета или явления реальной жизни.
Собственно говоря, на той же самой базе, но только с более строго проверяемыми условиями - т.е. на базе сходства - строится и универсальная абстракция отождествления в науке. В связи с этим хорошо было бы проследить, как в народном сознании через приметы и язык рождается понятие причинности, как из метонимий, т.е. простой последовательности во времени (post hoc ergo propter hoc) и достаточно случайной смежности событий в пространстве ("рядом, стало быть вместе, или вообще то же самое"), а также из метафор и внешнего сходства ("в чем-то похожи, значит явно связаны друг с другом"), как из всего этого рождается идея закономерности и причинности.
Вот снова сложный комплекс метафор и метонимий, на которых строится оправданность в народном сознании магического действия:
(365) Чтобы завязать рты соседям (т.е. чтобы они перестали сплетничать?), ловят лягушку в источнике, из которого те черпают воду, зашивают ей рот красной ниткой и опять бросают в колодец.
Заметим: вообще говоря, лягушка сама по себе не отличается таким свойством, как способность разглашать тайны или выбалтывать чужие секреты. Символическое действие оказывается похожим на свой аналог в реальности, только если принять следующие допущения:
;
;
.
Но каков умысел таких символических уподоблений?
– Косвенно дать понять соседям, что их толки неуместны и их бы следовало прекратить?
– Но здесь вряд ли имеется в виду, что сами соседи увидят эту лягушку с зашитым ртом в колодце. (Более того, это может считаться даже недопустимым?) Скорее, все-таки, главное в том, что после выполнения ритуала его участники начинают верить сами, т.е. уверяют себя), что толки так или иначе должны прекратиться.
Или вот примета, в которой смешаны и поэтическое сравнение, и знание привычной связи явлений: