В мир А Платонова - через его язык (Предположения, факты, истолкования, догадки)
Шрифт:
Подвигнутый высшими соображениями, я и привел сегодня во дворец слабосильных верблюдов моих раздумий, дабы повергнуть их на колени перед караван-сараем царственного могущества и напоить из родника державной мудрости...(Л.Соловьев 1957:297-299).
Иногда повышенная концентрация метафор с генитивом - этот явный признак поэтической приподнятости речи - может служить нарочитому снижению и самопародированию. Так, у Бродского метафорическая насыщенность как бы намеренно контрастирует с откровенно непоэтичными реалиями быта:
Духота. Толчея тараканов в амфитеатре цинковой раковины перед бесцветной тушей высохшей губки. Поворачивая корону, медный кран, словно цезарево чело, низвергает на них не щадящую ничего водяную колонну (Бродский 1975).
В выделяемых Бельским значениях родительного падежа - как эмблемы, аллегории или символа предмета - можно видеть,
= Перекличка Платонов - Пушкин
На этой почве и цветут буйным цветом языковые эксперименты Андрея Платонова. Он заставляет нас осмыслить даже сам грамматический сор, как бы "лежащий под ногами" всех говорящих на русском языке, поднимая его до уровня новых, совершенно оригинальных мыслей, так что пустые фигуры речи как бы материализуются и обрастают живой плотью. Набившие оскомину (в обычном употреблении) штампы делаются реальными свойствами предметов, их почти осязаемыми метаморфозами. Платонов часто прибегает к риторически украшенной, "расцвеченной" речи, маскируя некоей претензией на образность (с почти полной выхолощенностью исходного образного смысла используемой языковой формы) свои сокровенные мысли, намеренно сталкивая при этом оригинальность с пошлостью, красивое с безобразным, как бы стирая между ними установленные грани и требуя (от читателя) проведения новых. При этом он и сам норовит "попасть", и нас, читателей, заставить "сидеть" ровно посередине между двух "стульев" привычного восприятия текста - именно в пространстве, ограниченном с одной стороны, фикцией фигуры речи (за которой по определению "ничего нет", не может быть никакого содержания), а с другой стороны, - насыщенных потенциально неисчерпаемыми оттенками смысла пространств метафорического, сложным образом переосмысливающегося сочетания. Постоянной творческой задачей Платонова как будто и является - поместить слово в словосочетании ровно на границе тавтологии и вообще еще не понятого никем смысла (именно того, куда "не ступала нога" ни одного говорящего на русском языке), вырядив языковое новаторство в рубище рутины и прозы, представив его этаким, на первый взгляд, сиротой или жалким уродцем.
Вот примеры его сочетаний с генитивом (из текста "Ювенильного моря" почти по порядку) с "толкующими" их (моими) вставками:
тоска неясности - [?-от, из-за] неясности; дремота усталости - [от] усталости; время невыясненности ; скука старости и сомнения (выходила изо рта старика) - ; сердце молодости - ; бесприютность жизни - ; звук старушечьей езды - ; сила задумчивости - ; (рассказала с) задушевностью надежды ...
Или в "Техническом романе" (тоже почти по порядку по мере встречаемости в тексте): тишина природной безнадежности; почувствовал жар ярости; устранять слезы трогательности (из глаз); приходил в раздражение безверия; (сидели тихо, с умытыми) лицами покорности невежеству; (седце сбилось с) такта своей гордости; (сжав свое сердце в) терпении ненависти; (краснея от) стыда своего возраста; (произнес в) тревоге своей радости и т.д. и т.п.
Итак в результате, привычные нормы фразеологии разрушаются - точно так же, как у Хлебникова нарушаются нормы морфологической сочетаемости, - и значения начинают возбужденно "осциллировать", представая перед читателем неким "туманным облаком" вокруг своих центров (привычных для языка сочетаний, но с неопределенностью отсылок к ним из текста): то ли здесь генитив субъекта, то ли - объекта, то ли - причины, то ли - сравнения, то ли внешнего признака и т.п.
Такой утрированный, тавтологичный и "экспансионистски" расширенный платоновский генитив можно соотнести по смыслу с грамматическим значением конструкций genitivus identitatis или genitivus appositivus в литовском языке, где смысл 'декабрь-месяц' выражается в форме "месяц декабря", а 'город Вильнюс' - в форме "город Вильнюса" т.е., по сравнению с другими индоевропейскими языками, литовский в сфере приименного употребления "почти безгранично" использует родительный: тот не уступает именительному и винительному, в то время как относительное прилагательное почти не употребляется (Булыгина 1961: 165; Булыгина 1959: 253-254).
В работе (Якобсон 1956) противопоставлены две принципиальные способности человеческого разума - способность к ассоциации представлений по сходству (иными словами, к метафоре, или к "гомеопатической" магии) и способность к ассоциации по смежности (или,
Если с этой стороны посмотреть на поэтический язык Платонова, то можно констатировать его склонность преимущественно ко второму типу переносных употреблений, т.е. к метонимиям (с эксплуатацией ассоциаций по смежности, или "заразительной" магии) - нежели к более обычным в поэзии "гомеопатическим" средствам воздействия (с игрой на ассоциациях по сходству). Так, обычной метафорой-заменой является, например, название современного автоматического фотоаппарата мыльницей - тут эксплуатируется внешнее подобие: [он так же прост в употреблении, как мыльницы]. Но сходство в предметах как таковое для Платонова, как будто, представляется слишком зыбким, условным и эфемерным (так как, по-видимому, зависит от данного человека, от его настроений и всегда непостоянных взглядов на мир). Зато смежность самих предметов в пространстве, как нечто безусловно более серьезное, значительное и объективное в мире (поскольку предполагает незыблемость материи, вечность ее "вещества" и повторяемость, "законосообразность" самой человеческой практики - вещь более надежная и стабильная, и потому безусловно более привлекающая автора.
Для иллюстрации разберем два типичные, вполне рядовые для Платонова случая выражений с родительным падежом. В первом - характерное оживление поисков (у читателя) побочного смысла в намеренно неправильном словосочетании, или "подвешивание" его смысла:
Тысячи верст исходили его ноги за эти годы, морщины усталости лежали на его лице... (Вз)
Связь опорного по смыслу слова усталость и - его эмблемы, символа или аллегории:
морщины [обычно выступающие как знак, символическое обозначение для] старости. Но "старость" как таковая не упомянута. Вместо нее - паронимически связанная с ней -ста--ость. Иначе говоря, читатель как бы принуждается сделать вывод, что
– хотя впрямую это не сказано.
Во втором примере из-за пропуска грамматически необходимых слов возникает неопределенность в интерпретации смысла сочетания и индуцируются по крайней мере два (противоречивых, как это чаще всего и бывает) варианта осмысления:
Старые рельсы... находились на прежнем месте, и Ольга с улыбкой встречи и знакомства погладила их рукой (НЮ). То есть:
1) с улыбкой [обычной при] встрече \\ или: [как от] встречи [своего доброго старого] знакомого \\ с улыбкой, встрече; или же:
2) с улыбкой знакомстве .
Итак, в отличие от обычной асимметрии распределения информации в метафорическом сочетании с родительным, при которой основная смысловая нагрузка (с необходимостью использовать абстракцию отождествления) перекладывается на слово в именительном падеже (булки фонарей, корабль пустыни, болезнь любви, кинжалы кипарисов), Платонов делает более значимым, насыщенным по смыслу слово в родительном падеже - или, во всяком случае, перераспределяет вес внутри своих сочетаний с родительным таким образом, что смысл оказывается равномерно разделенным между обоими словами. Он отказывается от использования метафорической конструкции как готового поэтического приема определенного вида и делает путь, ведущий к разгадыванию его языковых загадок, не таким стандартным, как обычно. Поскольку "скачок" в использовании метафоры с генитивом как приема, приходится на 10-ые - 20-ые годы ХХ века (у Пушкина он еще достаточно редок - согласно данным Григорьев 1979: 206), то неиспользование его Платоновым следует считать - безусловно значимым. Это осознанный отказ от уже сложившегося поэтического стандарта, или характерный для него "минус-прием". Платонов как бы не хочет играть в эту привычную для литературы игру, согласно которой загадка и отгадка имеют свои жестко установленные заданные места. Он намеренно деконструирует прием, нивелирует его члены, пытается противопоставить ему свои "доморощенные" или же - еще и "отягощенные идеологией" способы организации поэтического смысла. Его героям словно недостаточно принятых и вполне "спокойных" сравнений-отождествлений денотата (в родительном) - с образом (в именительном), таких, например, как пушкинская Жизни мышья беготня (в "Стихах, сочиненных ночью во время бессонницы").