В начале жатвы
Шрифт:
И он снова обнял девушку и снова поцеловал, и Римма нисколько не сопротивлялась. Она сама прильнула к нему и неожиданно спросила:
— А ты хороший, Михась?
— Неужели ж плохой! — удивился он.
— Будем вместе ходить и дружить, — непривычно, по-домашнему сказала она. — Я ведь тоже одна. Здесь есть Дом культуры, там часто бывают танцы. Есть кинотеатр. Иногда приезжают артисты. Есть самодеятельность, часто устраивают вечера.
— Согласен! — сказал Михась. — Но первое время я буду очень занят, и гулять придется только по выходным. Понимаешь, Римма, мне нужно догнать Сапегу. Во что бы то ни стало.
Она улыбнулась, и он увидел ее белые, ровные, красивые зубы. И еще раз поцеловал ее, а она шутя стала от него отбиваться. Потом они вдвоем, забавляясь, расстреляли почти все патроны Сапеги, оставив на всякий случай с полдесятка, отыскали кучу валежника и подожгли его. Огонь так взметнулся вверх, что на близких елках затрещали иголки. Темень отступила, жаром полыхнуло в лицо, а они сидели на снегу и молча смотрели, как пляшет и мечется ненасытное пламя. Ружье Сапеги и патронташ висели на суку дальней ели — от такой жары могли взорваться патроны. Пусть висит — оно им никогда больше не понадобится. Они чувствовали себя как бы в молчаливом заговоре против Сапеги. Их тени достигали ближайших деревьев, тянулись дальше, чернели за опушкой, на открытом месте.
Валежник кончался, огонь гас. Становилось холодно. И был на исходе седьмой час их путешествия. Тогда они стали на лыжи и пошли по целине в ту сторону, где горели огни города — совсем исчезали, когда лыжники скатывались в овраг, и еще ярче и приманчивей вспыхивали, когда поднимались на пригорок. Они шли рядом, часто поглядывая друг на друга, и так достигли того самого фонаря, от которого начали путешествие.
— Смотри не проговорись о том, что я сказал, — предупредил Михась.
И сразу в ее глазах вспыхнула обида. Она подхватила лыжи и бросилась от него так, что ему пришлось догонять ее и успокаивать.
Человек тем замечателен, что способен привыкать к новым, пусть и необычным условиям. Но никогда не угаснут в нем воспоминания о тех местах, где он родился и вырос, где бегал по земле босыми ногами. Впервые Михась почувствовал: он живет в этом городе только потому, что здесь наиболее трудный и наиболее ответственный участок мирного строительства. И его радость никогда не смогут отравить пьяные выкрики Игната Михневича.
Об этом он думал почти все последующие двенадцать часов, пока не спустился в забой. И вот снова только машина, пласты угля, на котором иной раз можно увидеть отпечатки листьев, — упорная, напряженная работа, рассчитанная по минутам, а то и секундам. Вспоминались только лес, костер, Римма и их молчаливый заговор. Всякие сомнения исчезали, руки работали точно и уверенно, — ведь все теперь зависело только от него.
Прошло все же немало времени, немало недель и месяцев упорной учебы, даже мучений, прежде чем он смог догнать Сапегу. Но никогда он не чувствовал разочарования и слабости. Это было самое богатое месторождение угля на Севере, и тут было над чем потрудиться и с кем посоревноваться.
Будучи уже известным шахтером, Михась зашел однажды в канцелярию и тут возле окна, как это бывало не раз, увидел Римму.
— А знаешь, — сказал он, — у меня есть один секрет. Он был припрятан до поры до времени, но сегодня я тебе о нем расскажу. Завтра как раз выходной, может, поедем на лыжах кататься?
Потом была свадьба. Когда у них появился первый ребенок, Михась уговорил Римму бросить работу — на его заработок можно прокормить и одеть и не такую семью. Понемногу забывалось то, ради чего он начал борьбу с Сапегой. Все яснее выступало одно стремление — внести свой вклад в общее дело.
А родная деревня не забывалась. Из писем Михась знал, что и там его догоняли. Даже из газетных статей это было видно. Он воспринимал такие известия радостно и вместе с тем как-то болезненно: не хотел уходить из забоя, недосыпал, все время что-то обдумывал, записывал, делал чертежи.
Вслед за долгой зимой приходило короткое северное лето без единой ночи, и они вдвоем с Риммой любовались солнцем и молодой зеленью, что, торопясь, начинала бурно расти.
В начале жатвы
1
Кланя шла с центральной усадьбы полевой дорогой, напрямик. На душе было светло и радостно. Сейчас, когда осталась позади первая неделя ее самостоятельной работы, можно было с уверенностью сказать: в жизни ей повезло.
...Бригада, где находилась участковая больница, еще недавно была самостоятельным колхозом. Колхоз в районе считался средним, однако неполадок тут было хоть отбавляй. На фермах никогда не хватало кормов. А год назад, зимой, вдруг начали дохнуть свиньи, потому что не утеплили как следует свинарники: свиньи кашляли и одна за другой протягивали ноги. Стали за бесценок раздавать по дворам — бери кто хочешь. Пожилая Кланина хозяйка рассказывала:
— Взяла и я парочку. Лядащие и всю ночь кашляют. Из жалости взяла, не ради выгоды. Так в первый день, моя ты дочушка, чуть не обомлела. Растопила грубку, а они обе к ней да через раскрытую дверку так в огонь и лезут. Никогда не видела, чтоб до такой жизни скотину доводили. Уж и глядела за ними и днем и ночью. Так думаешь, выходила? Где там! Подохли. И у соседки тоже. Хоть бы одна у кого выжила. Известное дело, ветром да морозом пробрало до печенок. А он, председатель наш, этот самый Мирошниченко, как закатится к какому-нибудь самогонщику, так у него одно на уме — «Шумел камыш». Слава богу, в районе одумались, присоединили наш отстающий колхоз к передовому. Говорят, это не только у нас, а повсюду — и в Лесянах, и в Каревцах.
А сколько у нас радости было! Как раз под весну объединились, перед севом. Так этот новый наш председатель сразу коровам, которые послабее, — муки. Свиньям, что остались, — картошки. Телят — на центральную усадьбу, в теплые хлева да на пойло. Заведующим фермами — по шапке. А сам, еще ночь на дворе, а уже мчит на машине вдоль деревни. Тут-тук в ставню: «Поднимайся, бригадир, хватит в тепле отлеживаться. Милости прошу ко мне в машину, показывай, что и как ты делаешь и что люди делают». Что сказать бригадиру? Хочет не хочет, а встает.
А тут как раз с фермы Данилка Хлыч полмешка муки потащил. Поймали. Данилку вместе с тем мешком — прямо к председателю: так и так, что делать? А он только ручкой махнул: пусть, мол, идет домой. Потом собрал стариков, устроил товарищеский суд. И правильно придумал — такой суд почище, чем районный. Хлычу — триста рублей штрафу, а если повторится — передать в народный суд с общественным требованием осудить на пять лет. Маркелову Демиду, который хотел сено украсть, да не удалось, — сто пятьдесят рублей и трудодней полсотни. Самогонщиков с работы вон, а на их место — молодежь, десятиклассниц. И пошло, и пошло, дочушка ты моя.