В начале жатвы
Шрифт:
— Понравилось вам у нас, сестра?
— Очень, — призналась Кланя.
— А как вы живете?
— Хорошо, — сказала она. — Ну, поначалу трудновато материально. Я ведь только-только работать начала.
— Хм! — улыбнулся он. — А о чем вы думаете?
— Думаю вот, чтобы вы поскорее встали и не говорили много — это для вас лишняя нагрузка. Давайте лучше я говорить буду, если уж вам так нравится. Я вот слушаю ваш пульс, он ровный и хороший, и слушаю этот лягушечий концерт за окном. Он очень нравится мне и наводит на разные приятные мысли. А Днепр, а эти луга! Я шла с собрания, слушала предвечернюю музыку, и так мне дороги, близки стали вдруг люди, эта земля, что даже заплакала. Это я только вам говорю, больше не скажу никому. И так мне жаль стало прошедшего дня за то,
— Никогда не думал, что медицина такая чувствительная, — откликнулся председатель.
— Обождите, обождите, — сказала Кланя, невольно сжимая его руку. — Не могла решить. А теперь вот гляжу на вас и, кажется, знаю ответ. Вы же верите, что бывает такое? Что-то собирается в душе, дремлет до поры, не находя выхода, а потом один толчок — и человек взрослеет, становится богаче... Так и со мной. Я ведь совсем еще молода, и если б вы знали, как я рада, что сижу вот сейчас рядом с таким человеком, как вы. Это большая честь для медработника, а я начинающая. Если бы вы знали, как вас хвалят. Как рады люди, что вы у них председателем, а не кто-нибудь другой! Сколько они говорят о вас хорошего, вы бы только послушали!
— Ну, не все говорят хорошее, — сказал он и снова улыбнулся в темноте. — Есть и такие, что на чем свет клянут...
— Молчите, молчите, — горячо перебила Кланя. — Я ведь сказала, что вам нельзя разговаривать... Люди рады вам! Они верят в вас! Вы же эту деревню подняли на ноги. Вы дали людям и хлеб, и одежду, и радость. Так как же можно иначе думать и говорить про вас?! И в районе, когда вы там появляетесь в каком-нибудь учреждении, все говорят: «Это Равич приехал» — и уступают вам дорогу. И если вы что сказали, пообещали, то так и говорят: «Это Равич сказал». Понимаете, Равич, а не кто-нибудь! Вы мне верьте. Я каждый день с колхозниками, и мне они скажут, а вам — нет. Да и сами вы понимаете и чувствуете все это, только притворяетесь. А это плохо. Плохо для здоровья. Вон как моя хозяйка о вас сказала, о том, как вы ворьё разгоняли. А он, говорит, ручкой махнул. Не рукой, а ручкой. Вдумайтесь... И это вы людей на дорогу вывели, вы помогли всем зажить по-человечески. А если кто иное говорит — плюньте. Я сама из колхоза, с малых лет работала, хочу, чтоб всюду было хорошо, и знаю, что говорю. Нужно о себе тоже думать, о здоровье своем. Вон, слышите, как за окном все живет да перекликается. А кому польза, если изведешь себя прежде времени?..
— Ну, у меня это не так и серьезно, — успокоил он. — Врач верно вам сказал — обыкновенная травма. Просто присыпало землей. Правда, перед этим основательно ударило. С тех пор, хоть и редко, а случается — теряю сознание. Вот и нынче. Вышел из клуба, не дошел до машины — и упал. И ничего не помню...
— То-то и есть, что нужно о себе беспокоиться, — подхватила Кланя и снова заговорила.
Ее шепот был горяч, как тот ветер, что дул в лицо, когда она шла сегодня ржаным полем. Увлеченная стремлением доказать свое, она старательно подыскивала точные, убедительные слова и вдруг спохватилась: больной не шевелился, спокойно дышал.
— Вы спите? — спросила Кланя.
Он молчал. Клане стало обидно за самое себя: столько говорила неизвестно зачем и кому. Так старалась... Посидела минут пять, прислушиваясь к его дыханию, проверила еще раз пульс, встала и осторожно, на цыпочках, чтобы не разбудить, вышла.
Больной какое-то время лежал неподвижно, а когда стукнула дверь у дежурной сестры, сел, провел ладонью по волосам, сказал вслух:
— Комбайны, если хочешь, запарятся. На жатках подручные могут подвести. А это тебе хлеб, приятель, а не что-нибудь. А на токах! Хвалить-то бригадиров хвалю, а попробуй только недосмотри. Снова, как прошлым летом, триер без дела простоит...
Он опустил голову, задумался. Вдруг вытянул вперед руки, побоксировал ими. В голове гудело, но ощущение дурноты отступало. Хотелось только спать, а заснуть он не мог. Завтрашний день, первый день жатвы, стоял перед глазами. Он видел рожь с налитым, тяжелым колосом. Ее нужно спасти от высыпания и от дождей, которые не заставят себя ждать. Горячий шепот медсестры отошел куда-то далеко-далеко — он жил только этим. И что говорят о нем, его тоже мало заботило. Хлеб нужно убрать, прежде чем отдашь его людям, продашь государству. Как в кинофильме, проплывали перед ним совещания с бригадирами, ссоры из-за минеральных удобрений, будничные хлопоты, знакомые лица... Один день год кормит — вот что не давало покоя. Только бы направить все в надежное русло, дать толчок, проверить, где что не так — поправить, дальше дело пойдет — он знал это. Он перебирал в памяти своих помощников, и ему казалось, что ни один из них не сможет в этот первый день заменить его. Он порывался встать и тут же бранил себя за юношескую горячность, которую всегда считал неуместной и даже смешной для его лет…
Когда дежурная медсестра снова вошла в палату, он лежал на койке, словно крепко спал. Она щупала пульс, а он думал, что эта молодая девушка нравится ему. У нее есть своя хватка, и довольно крепкая. Потом он снова сидел на койке — один в палате — и снова думал. И чем ближе к рассвету, тем больше волновался. Если уж на то пошло, они могли бы положить его в больницу и завтра. Никакой разницы в этом он теперь не видел. Почувствовав в себе достаточно сил, встал и принялся ходить по палате. Ходил долго, даже вспотел. Сел на край койки и снова задумался. В деревне уже в который раз пели петухи. Потом начало светать. Зарозовел восток, под окном прошуршали шаги первого прохожего.
Он встал, походил, подошел к двери и осторожно отворил ее. В коридоре никого не было. Тогда он вышел и направился к приемному покою. По дороге заметил табличку на приоткрытой двери: «Дежурная сестра». Поколебался, осторожно заглянул. Дежурная сестра сидела на стуле и спала, продолжая держать в руках салфетку. Больной усмехнулся, покивал головой и тихонько прикрыл дверь. До приемного покоя он уже добирался на цыпочках. И вот счастье: там никого не было. Его одежда лежала на скамейке, сапоги стояли под столом. Он решительным движением сбросил больничный халат, быстро, по-военному оделся. Ему, председателю передового колхоза, было немного стыдно, но иначе он поступить не мог. «Ишь ты, ручкой! — думал он. — А ты бы посмотрела, сколько эта ручка сегодня нагоняев даст кому следует». Чтобы не наделать шуму, он взял портянки и сапоги под мышку, вышел в коридор и осторожно отодвинул засов...
В полях уже пели жаворонки. По обе стороны дороги шумела рожь. Впереди поднималось солнце, одевая сначала верхушки деревьев, потом крыши строений, потом поля и его самого, быстро вышагивающего по дороге. На повороте он задержался, постоял немного и напрямик через широкий луг направился к машинно-тракторному парку. И тут только всерьез задумался над словами медсестры...
От болезни не осталось и следа. Голова не болела. Только, может, в ногах еще чуть-чуть чувствовалась слабость. Но это пройдет, пройдет... Нужно надеяться. А вообще-то придется подумать о здоровье. Он еще раз вспомнил медсестру и вдруг тепло и широко улыбнулся.
Галька
1
Скоро вечер. От двора на самом краю деревни, возле густых зарослей березняка, пролегли длинные тени. Вдоль забора двор окружен довольно высоким вишенником, под вишнями в горячем песке копошатся куры. За плетнем, на приусадебном участке, бабушка Вера окучивает картофель, то и дело поглядывая в сторону своего двора. Опаленное солнцем и ветрами, опутанное морщинками худощавое лицо бабушки выражает испуг, глаза гневно блестят. В той стороне, куда она все чаще бросает взгляд, стоит ее Никодим — в полосатой рубахе из чертовой кожи, таких же штанах, в картузе еще николаевских времен; рядом их старший сын Борис — учитель местной школы. Он одет в новый костюм, на голове у него соломенная шляпа. Оба яростно спорят. Бабушка Вера слышит каждое их слово и непроизвольно кусает губы: ей так и хочется сказать Борису что-то обидное, злое. Но она вовремя спохватывается — Борис их любимый сын. Правда, с некоторых пор свою любовь и умиление им она мало-помалу начинает терять.