В начале жатвы
Шрифт:
Сразу поджали хвосты все эти Мирошниченкины дружки-приятели. Как услышишь вечером на улице пьяную песню, так и знай — еще один из той компании в отставку пошел. С горя запил, несчастный. К трудовой копейке ему дорогу закрыли, так он напился, злодюга. На работу все как один высыпали. Что горох из мешка. Уж куда мне, старой, и то пошла, потому что на трудодень у него, дочушка, это все знают, меньше десяти рублей не выходит. А осенью, когда картошку копают, так и по двадцать платит. Ничего живем. И хлеб, и к хлебу.
Вот только сам хворает. Со здоровьечком у него неважно. Каждый год лечится. Прежде, до колхоза, в маслопроме работал, директором. А как вышло постановление приниматься за колхозы, сразу все бросил. И больно уж не любит, когда при нем это директорство поминают. Сидит, видно, оно в печенках. Ты уж, дочушка моя, при нем как-нибудь не проговорись. Лихо с ним, с этим директорством, раз он такой человек. Если уж ненавидит, значит, есть за что. Ему виднее. Просто так не стал бы человек из себя выходить. Только я, дочушка моя, так своим старушечьим умом думаю, что пошел он на ту свою должность, может, и с охотой, может, и по душе она ему была, а после осточертела. Как ни говори, а местечко-то завидное. Тут тебе и машины разные мягкие, тут тебе и сливки, и сметанка, и масло, и начальство районное под рукой. А какое ж это начальство, дочушка моя, без масла обойдется? Наш председатель, гляди-ка, у них вроде бога был. Ну и не захотел, видимо, бедняга, разному начальству маслом кланяться. Послал их всех подальше вместе с маслопромом. Я вот так, дочушка, думаю. А как же могло быть иначе! Пошел в колхоз да назло им всем и показал, что он за человек. Теперь им далеко до него. Теперь им и заикнуться боязно. Не стал бы он так смело вытуривать мирошниченковских подпевал из колхоза. Ого, пусть теперь тронут нашего Георгия Николаевича, дочушка ты моя! Да мы их тогда прижмем всей деревней. Вот так я, дочушка, думаю про нашего председателя.
Правда, сказать тебе, и у него не все ладно. Пьют у нас много. Взять того же бригадира. Новый он у нас. Пусть себе и из моряков, ан нет-нет да и заглянет в бутылку. А на пречистую — это у нас престольный праздник — так и вовсе пьян был. К самогоночке слабость у него. Опять же любят всякие именины отмечать. Стукнул малышу годик — пьют двое суток. У кого-нибудь прибавление в семье — еще больше пьют. А где пьянка — там и драка. У нас, дочушка ты моя, очень любят драться. Как подгуляют, так обязательно кого-нибудь отвалтузят. Это у нас издавна. Только думаю я, дочушка моя, не такой наш Георгий Николаевич, чтобы всего этого не замечать. Молчит до поры, пока толком в курс дела не войдет. А хватка у него мертвая. Моя сестра в первой бригаде. Та бригада теперь в нашем колхозе. Была я там, пожила с недельку. Так, дочушка ты моя, там такого и в помине нет. А разговоры какие, дочушка ты мои! Соберутся — и пошло: про разную ночную пастьбу, про разные там силикаты, да как надои у коров поднять, да где лучший сорт пшеницы раздобыть, да кто кого перегнал — мы или кировцы. Я будто в раю побыла. А какие сады там, девонька! И вовсе о самогонке не думают. Оно хоть и один колхоз, а нет еще у нас таких разговоров и таких забот. Вот до чего докатились мы с этим Мирошниченкой. Только все равно будет, доня ты моя. Будет, как в первой бригаде. Мы ведь всего годик как присоединились. А у нас уже и кино каждую субботу, и свои передовые люди, и разные лекции читают, и газеты носят... Ожили, можно сказать. Совсем по-новому дышится...
— Ну, а что с тем Мирошниченкой? Судили его за свиноферму?
— Где там, донька моя, — ответила хозяйка. — В районе теперь работает.
— Как же так? — удивилась Кланя.
— А вот так, — ответила хозяйка. — Здесь, известно, подмажет, там подмажет, так и едет, так ему все и сходит с рук...
После этого разговора Кланя уже не расспрашивала насчет председателя в больнице. Она только видела, что и учительницы, которые встречались ей на деревенской улице, и врачи, и даже сиделки — все здесь держались гордо, с достоинством, совсем не так, как в других местах, где ей приходилось бывать. А своих колхозников даже в автобусе можно было узнать: сидят в спокойной задумчивости — миллионеры! Оставалось только тревожное ощущение, что где-то там, в районе, безнаказанно ходит человек, которого нужно судить самым строгим судом. Из-за этого Кланя несколько дней ходила взволнованная. И только позже, еще раз обдумав рассказ хозяйки, стала понемногу успокаиваться.
С Георгием Николаевичем, о котором среди людей ходило столько разговоров, она еще ни разу не встречалась и почему-то представляла его себе человеком грубым, в синих галифе и в таком же френче, с синим отливом на тщательно выбритых щеках. Совсем таким, как некоторые чинуши. И вот только сегодня, на комсомольском собрании, она впервые увидела его. Увидела и удивилась. Председатель ничуть не походил на того деятеля, который рисовался ее воображению. Это был человек в сером шевиотовом костюме, в кирзовых сапогах, в белой рубашке без галстука. Слегка продолговатое лицо казалось болезненным и вялым, как будто председатель вовсе и не знал ветров над колхозными полями. Однако в хрипловатом голосе слышались властные нотки. Завтра должна начаться жатва, и председатель говорил о роли комсомола в эту страдную пору. Он избегал лишних слов, приводил примеры и тут же обращал внимание на главное, с чем обязательно придется столкнуться. Кланя слушала его с волнением. Ей казался необыкновенным этот человек — недаром хозяйка каждый день столько твердит о нем. Не сама собой поднялась трудовая дисциплина в их бригаде, не сами собой появились на столах хлеб и сало, а на фермах — сытый скот, не сами собой завелись в карманах деньги, и каждый день в лавке можно видеть колхозниц, покупающих обновки... Кланя слушала и все больше убеждалась, что хозяйка, рассказывая о председателе, говорила сущую правду. От этого становилось легко и радостно.
После Георгия Николаевича выступали трактористы, полеводы, и каждое выступление он обязательно по нескольку раз прерывал. Поднимался из-за стола, произносил своим властным голосом: «Минуточку!» — и вдруг начинал давать советы или замечания, как казалось Клане, очень дельные. Все в зале, как и сама Кланя, внимательно слушали его. Кланя не удержалась и тоже попросила слова. И потому, что на этом собрании говорили только о деле, она тоже без предисловий стала давать советы тем, кто завтра будет работать на полях. Чтоб у каждого был головной убор — солнце припекает. Чтоб трактористы, комбайнеры, жнеяры были обеспечены свежей водой. Чтобы в случае чего немедленно обратились к врачу. Тут председатель перебил ее и спросил, какую практическую помощь окажет больница работающим на полях. И Кланя вынуждена была признаться, что на этот счет ничего не знает, что человек она новый — всего неделя, как приехала сюда. Тогда он спросил: «Так это вы и есть новая старшая медсестра?», и она удивилась, что он про нее знает. Нет, это, конечно, был тот самый председатель, о котором рассказывала ей хозяйка.
Разговор был первейшей важности, и, начавшееся еще до полудня, собрание затянулось. Возвращаясь домой, Кланя снова и снова перебирала в памяти его подробности и с интересом разглядывала окрестные места.
Далеко впереди, на самом-самом горизонте, за тот самый лес, который она каждый день видела из своего окна, пряталось раскрасневшееся солнце. Рожь шумела по обе стороны дороги. Уже перекликались перепелки на межах и вдоль границы заливных лугов. Яблони-дички, то и дело попадавшиеся по пути, бросали на землю длинные тени. Недалеко отсюда, за ржаным полем, местность круто понижалась, и там, на приднепровских лугах, квакали лягушки да изредка подавали голос коростели. Нет, ей очень нравились здешние места. Поля, луга и могучая река, по которой днем и ночью ходили пароходы. Кланя спала обычно у открытого окна, и всю ночь напевало ей Приднепровье свои дивные, полные для нее новизны песни.
Дорога все больше и больше забирала влево, выбежала наконец на самый обрыв, и Кланя увидела внизу бесконечные — до самого того леса, за который пряталось солнце, — луга и широкую реку, окаймленную, насколько хватал глаз, густым лозняком. По берегам уже горели бакены, а далеко отсюда в высокой траве полыхал костер. Пахло рыбой, травами, настоем валерьяны. На какое-то время отступили прочь богатые и яркие впечатления последних дней. У Клани словно бы что-то оттаяло в груди, вспомнилось детство, и ей вдруг захотелось обнять всю эту землю, вместе с Днепром, травами и их запахами. Вспомнились недавняя учеба, дружба, даже что-то большее, чем дружба, и на глазах сами, непрошеные, выступили слезы. Вблизи никого не было, никто не видел ее слез, и она, не таясь, вытирала их платочком, а они текли и текли. И тогда она как-то мягко и задушевно сказала себе:
— Глупая ты, Кланька. Ну совсем еще дитя. И как это тебя назначили старшей сестрой...
2
Старшая медсестра Кланя в эту ночь должна была дежурить в больнице. Поэтому сразу, едва войдя в дом, она накинула домашний халат, разожгла керосинку и поставила на нее синюю кастрюлю, в которой был суп, оставшийся от обеда. Она считала себя человеком небогатым, собирала деньги на новое пальто и поэтому пищу готовила сама. Так было выгодней. Старая женщина, худощавая, с морщинистым, слегка горбоносым лицом — ее хозяйка — любила смотреть, как она готовит себе завтрак, обед иди ужин. Иной раз она вдруг срывалась с места, топала к большому, окованному железом сундуку, поднимала крышку, доставала кусок сала.
— Доченька моя, ты не стесняйся, бери, — говорила она. — Известное дело, только с науки, не успела еще на ноги встать. А у меня всего хватает. Силенки еще есть, так каждый год поросят кормлю. Больше мне и делать-то нечего. Сыновья служат. Не забывают старую, шлют деньги. Меньшенький все к себе зовет, да разве я могу? Разве бросишь эту хату? А тут тебе и реченька, и птица разная. Продать? Нет уж, доченька, не отдам своего в чужие руки ни за какие деньги. Это пусть молодые живут на стороне, а мне и тут хорошо. После войны многие распродались и поехали на богатые земли, а мне и можно было поехать на готовенькое, да не поехала. Теперь вот, слава богу, с тобой жить буду Оно и веселей, а если хвороба какая, так и полечишь. Разве ж не правда?