В начале жатвы
Шрифт:
Живет Борис отдельно от них, своей семьей. Конечно, много в чем он помог родителям, но вот теперь... Теперь другое дело, теперь они ни за что его не послушают.
— Пойми же ты, — слышит бабушка голос Бориса. — Жить ей осталось какой-либо год. Пройдет год — и конец. Самое малое ты возьмешь за нее двести! Двести пропадет! А корму сколько изведешь. А уход зимой, а заботы? Чего упираешься? Был бы чужим, я и слова не сказал бы. Черт с ним со всем!
Бабушка видит исподлобья, как машет Борис рукой, потом снимает шляпу и вытирает платком вспотевший лоб.
«Нашла коса на камень, — замечает она про себя и принимается окучивать следующий куст картофеля. — Мочи уже нет от этих уговоров, и когда только он отвяжется? Неужели вправду ничего не понимает? Год! Да она еще лет пять проживет. Ты бы пережил столько, молчал бы тогда, поди. На Урале тебя и поили и кормили, тебе-то что? А мы — пропали бы... А жизнь, она вон какая!.. — И бабушка медленно обводит вокруг себя взглядом. — Вон ласточки как разлетались, щебечут!..»
Видимо, об этом же думает и Никодим. На какое-то мгновение он умолкает и, смахнув с шеи надоедливого слепня, решительно заявляет:
— Нет, сынок. Поступать буду по-своему. Мне она еще и приплод даст, вот увидишь. Хе-хе, нет, брат! Тут ты мне не советчик.
— Не советчик, говорите? — горячится сын. — Да если бы не я, вы бы давно с сумой пошли по миру! ..
— Не те времена...
— А пенсию кто получить вам помог? Кто в лесничестве договорился и досок привез вам для ремонта? Стоили они вам хоть что-нибудь? А лошадь школьную кто вам дал, чтоб этот участок засеять? Кто печника прислал, чтобы печь переложил, когда в школе ремонт шел? Я тогда еле отчитался в районе за свои дела — свет же не без злых языков! Не советчик! Мне вашего ничего не надо, забочусь о вас как сын. А вы — не советчик! Ну и не слушайте меня, ладно. Пусть пропадают двести, все равно не из моего кармана. Но ведь ты мне отец, да и стар уже, жалко мне вас.
Бабушка Вера выпрямляется и смотрит на обоих. В ней рождается чувство неудовлетворенности сыном, и она, быть может впервые, заставляет себя прямо ответить на вопрос, почему в деревне давно уже кое-кто над ним посмеивается: и фронт, говорят, был, и сколько по своей доброй воле сложили голову, а этого ничто не коснулось. На Урале отсиделся. Нет-нет, а как шилом и кольнут таким упреком... Помогает! Конечно, помогает. Но почему-то вовсе не радует стариков его помощь, особенно когда ты видишь, как не больно приязненно поглядывают на тебя кругом. Ишь ты, уже к корове придрался! Корову со двора выжить хочет!
Никодим снова смахивает слепня, снова задумывается.
— Ну, помогал — твоя правда, — говорит он. — Только не от доброго сердца стараешься теперь. Не продам корову! Ну и пусть, что старая! Да и не один я здесь голова. Тут твоя мать всему начальник. Так что уж прости...
Услышав эти слова, бабушка Вера неожиданно выпускает из рук тяпку и быстрым шагом направляется к ним. Перед собой, за плетнем, она видит только лицо Бориса — такое же, как и у Никодима, чуть веснушчатое, курносое, с черными глазами под русыми бровями, разве что без бороды и усов, спокойное и рассудительное.
— Ты что, старый, спятил? Потакать соглашаешься? — гневно говорит она. — Или тебе все свое уже надоело? А ты, ты-то чего сбиваешь нас с пути? Детьми в школе командуй! — набрасывается она на Бориса. — На селе только и разговоров что про тебя да про нас. Чего привязался к корове? Чем она тебе не пришлась? Не отдам! Не добьешься своего, слышишь? Гляди ты, какой прыткий! Кукиш тебе, а не корову! И слушать не хотим твоих советов! Не хотим! Не приставай ты к нам со своими советами! Больно нужны они!
— Но согласитесь, мама, что выбрасывать на ветер двести рублей глупо! Кому и какая от этого польза? — На лице Бориса неподдельное изумление, даже обида. — Ну неужели вы и этого не понимаете?
— Отстань, не дури ты мне головы! — отмахивается бабушка. — Всю неделю жить нам не даешь. Не-де-лю! Корова моя, что захочу, то и сделаю. Понял?
Какое-то время они стоят молча, недовольные друг другом. Борис спохватывается первым. Видимо, вспоминает, что перед ним отец с матерью. Он озирается вокруг, смущенно улыбается.
— Ну что вы, мама, зачем нам ссориться. Ваш двор, ваше добро — мой только совет. Как хотите. А я продал бы.
— Так то — ты! — со злостью отрезает бабушка Вера. — Чужое продал бы, конечно, а свое — как бы не так! К своему руки у тебя коротки! Не твоих ли детей отпаивали мы молоком? А теперь — разве не поддерживает нас корова? Нет, брат, не отнимешь! Не на таких напал! Не приставай! — переходит на крик бабушка Вера, и в ее глазах загораются злые огоньки. — Не приставай, говорю!
2
Идут с пашни коровы. На улице — пыль. Блеют овцы. Над стадом, то и дело сбивающимся в гурт, проносятся ласточки и стрижи. Пастух щелкает кнутом...
Стадо ведет величественная черная корова с поседевшим от старости подбрюдком. У нее толстые рога, загнутые назад, и широкие отвислые уши. Бабушка Вера, как и каждая хозяйка в этот час, стоит на улице у ворот своего дома. Завидя ее, корова, верно, вспоминает теплое пойло и еще издали обрадованно мычит.
Бабушка Вера в красной поневе, подвязанной белым фартуком, с хворостиной в правой руке. Вот так каждый вечер встречает она стадо. Ее глаза ревниво следят за коровами, губы часто приоткрываются.
— Идешь? То-то! — говорит она.
Носятся в воздухе ласточки и стрижи — не те, что облюбовали для себя кручи приднепровских берегов, а другие — гнездящиеся в развалинах бывшего панского имения. Шепчутся листьями деревья возле плетня, и все еще тарахтит в поле трактор.
— Галя! Галька! — зовет бабушка.