В обличье вепря

Норфолк Лоуренс

— Хеллас! — ударил себя кулаком в грудь Дядя Америка, обозначив собственную национальную идентичность, — Грек!

Итак, на первый вопрос Сола последовал незамедлительный и прямой ответ. Дальнейшие разыскания, когда ему все же удавалось пробиться сквозь громогласный монолог Дяди Америки и сформулировать вопросы так, чтобы тот их понял, редко бывали настолько же удачными. Ни в какой Америке, насколько понял Сол, его собеседник не был. Он собирался туда поехать, к своему не то двоюродному, не то троюродному брату, который вырос в близлежащем городке и умел писать. Дядя Америка много раз заставлял престарелых родителей двоюродного брата, которые теперь уже умерли, читать, перечитывать, объяснять, а потом объяснять еще раз его письма. Таким образом, тоненькая нить, которая связывала его с троюродным, не то четвероюродным братом, прервалась, а вот проблема, как добраться до Америки, осталась. Потом началась война и еще сильнее все запутала. Познаний

Дяди Америки в английском языке было явно недостаточно, чтобы объяснить, каким образом он эти познания приобрел.

По мере того как Дядя Америка вспоминал свой запас английских слов и с неохотой расставался со своим нежно лелеемым проектом, выяснилось, что немцы стоят отсюда довольно далеко. А вот враги нашего старика, те совсем близко, объяснил он. Взмах руки и резкое движение вниз. В соседней долине? На другом берегу реки? Они потому за немцев, что Геракс вместе с andartes. Это у старика такое пот de guerre.

В те дни, когда Дядя Америка не появлялся, котелок с холодным супом приносили молодые бородачи с автоматами. Они смотрели на него без каких бы то ни было эмоций на лице, кивали, уходили. И он опять оставался один в едва ли не полной темноте, еще более полной после этих кратких ослепительных интерлюдий. По мере того как его глаза опять начинали привыкать к полумраку, проявлялся понемногу испод дерновых подушек, которыми была выложена крыша, потом — закопченные балки, на которых лежал дерн. Запаха дыма теперь совсем не чувствовалось, а только сухая звериная отдушка. Огня здесь никто не зажигал уже долгие годы. В голове у него бродила стихотворная строчка, что-то вроде «черный, как дым, и тяжелый от жира» или «плотный от жира»; слова стыковались как-то неправильно. Он час за часом гонял ее так и эдак, а вместе с ней и другие обрывки, покуда снова не открывалась дверь. Откуда эти слова и кто их автор, он никак не мог вспомнить. Он думал, а вдруг вернется та женщина.

— Один!

Дядя Америка отвалил наружный засов и оставил дверь открытой, чтобы впустить внутрь свет и воздух. И — следующие два числительных. Из кармана у него появился ломоть плотного хлеба, и, пока Сол жевал и прихлебывал суп, грек опять принялся говорить. Сол слушал тусклое эхо древнегреческого языка, который когда-то давным-давно учил в школе, но те дни казались ему теперь даже более далекими, чем вынесенные из них основы языка; понимать получалось разве что отдельные фрагменты, которые как-то сами собой пробивались сквозь невнятную манеру речи Дяди Америки, а потом опять уходили под поверхность и терялись в глубине. В многословных его речах были свои фигуры умолчания — и целые темы, которые наталкивались на границы их крайне бедного общего языка гораздо быстрее, чем прочие. И он не понимал, действительно ли Дядя Америка его не понимает или же просто предпочитает не понимать. Однако, когда он спросил наконец о женщине, ему потребовалось всего лишь нарисовать руками грубый контур женского тела, и Дядя Америка тут же кивнул и ответил:

— Геракс дал ей имя. Она ребенок ребенка… другой женщины.

Дядя Америка сцепил руки и с силой потянул в разные стороны. Речь явно шла о каких-то семейных связях, объяснить которые он был не в состоянии.

— Фиелла, — сказал он.

Затем на лице у него появилось озадаченное выражение, как будто в том, что он сказал, было нечто непостижимое, в том числе и для него самого. Или — в этой самой Фиелле. Потом он начал объяснять, что, если Сол попытается отсюда сбежать, другие andartes его застрелят. Он, Дядя Америка, тоже его застрелит.

— Да как же я сбегу-то? — взорвался Сол, как только более или менее ясный смысл последнего высказывания вырисовался у него в мозгу. И указал на свои ноги.

Лицо у дяди Америки снова сделалось озадаченным. Потом, поняв, в чем дело, он расхохотался в голос — и то правда, Сол едва мог самостоятельно держаться на ногах. Дяде Америке приходилось поддерживать его, когда он выходил наружу, чтобы облегчиться, и даже тогда Сол морщился от боли. Впрочем, выходил он всегда с радостью, потому что это была единственная возможность покинуть сумеречный мирок хижины. Снаружи он мог наконец выдохнуть тамошний затхлый воздух и набрать в легкие свежего. Воздух был разреженный и холодный. По обе стороны от хижины вверх уходили горные склоны, непосредственно перед ней был спуск, постепенно расширяющийся книзу, где к нему выходили две-три небольшие рощицы. Это было ответвление достаточно большой долины, которую можно было разглядеть через кроны росших внизу деревьев и густой тамошний подлесок. Поскольку устье лощины сплошь заросло лесом, то из долины обнаружить даже самый факт существования этого укромного местечка было, наверное, нелегко. Хижина стояла почти на самом верху. И ни единого следа другого человеческого жилья, да и вообще каких был то ни было признаков человеческой деятельности, здесь не наблюдалось.

Один раз Сол увидел, как где-то на юго-западе вверх поднимается струйка дыма. Он решил, что там должна находиться либо деревня, либо лагерь andartes. Одна его рука как раз была переброшена через плечо Дяди Америки; другой он указал греку на дым. Тот радостно осклабился и потер рукой живот. На следующий день он принес кусок вареного мяса и смотрел, как Сол жадно пожирает его, а потом слизывает с пальцев жир. Но он так и не подтвердил ни того, что дым действительно идет из лагеря andartes, ни того, что враги Геракса живут в соседней долине. Точно так же и в другой раз, когда у них едва ли не полдня ушло, пока он объяснил, в каких отношениях находились он сам, его двоюродный брат и родители его двоюродного брата, которые жили в близлежащем городишке. Но за все это время Дядя Америка так ни разу и не упомянул названия этого города.

Отмороженные ноги Сола начали приобретать свой естественный цвет. Два ногтя на правой ноге держались на честном слове. На левой он уже почти мог стоять, хотя боль достаточно быстро делалась непереносимой. В дневное время суток находиться в хижине становилось все труднее. Его пытаются здесь спрятать, или он в плену, или же его просто держат под замком, пока не решат, что уже пора его ликвидировать? Потом три дня подряд Дядя Америка не появлялся вообще, а молодые бородачи стали заходить к нему по двое: один оставался в дверях и смотрел, как другой ставит на пол еду. Одного из них он помнил с той самой ночи, когда его приходил допрашивать Геракс, но этот человек никак не выдал, что узнает его, — ни на секунду. На четвертый день пришли еще двое, и с ними был Дядя Америка.

— Завтра идем гулять, — сказал он. — Ноги в порядке.

И махнул рукой в сторону задней стены хижины — то есть на север, предположил Сол. Опять в горы. Ответ мог быть только один. Он быстро кивнул. Другие двое тихо говорили между собой. Лица их как всегда были бесстрастными, но движения — быстрыми. Один гонял из угла в угол рта спичку, потом вынул ее, перевернул, постучал ею по ноге и отправил на прежнее место — причем движение это он повторял из раза в раз.

— А что случилось? — спросил Сол у Дяди Америки.

Тот покачал головой:

— Завтра.

Но завтра наступило в тот же день, после полудня. Сол как раз попытался встать, когда услышал внизу, в долине, перестук пулеметной очереди. Он потерял равновесие и упал на пол. Как только охранники ушли, он перебинтовал ноги и стал думать, что делать дальше. Если он не сможет идти, они его застрелят — вот что означал этот их последний визит. Но идти он не в состоянии. А завтра — уже вот оно, завтра.

Он распахнул дверь хижины и пополз на четвереньках вверх по склону. Если только ему удастся добраться до гребня горы…

Он понятия не имел, что станет делать дальше, если доберется до гребня горы. Пулеметный огонь звучал неровно, короткие очереди перемежались с длинными, из более мощного, судя по звуку, оружия. И стрельба эта одновременно вроде бы и приближалась к нему, и удалялась. Потом он начал различать одиночные выстрелы. Ближе. Бой разрастался. А ползти на четвереньках было ничуть не легче, чем идти. До гребня ему не добраться.

Он остановился и посмотрел вниз, на крышу хижины, едва отличимую от той земли, из которой она выросла. Доверху еще двадцать совершенно непроходимых метров. А донизу, наверное, метров пятьдесят. Опять россыпь ружейных выстрелов. Но откуда на сей раз? Где я вообще? — подумал вдруг он. Он пополз, подтягиваясь на руках, к деревьям и густому кустарнику у входа в лощину. Вот там и спрячусь, подумал он. Каждое его движение теперь отдавалось в ногах. Кости там, внутри, рассыпались на острые щепки, и каждая вонзилась в плоть. Он полз и полз вниз по склону. Стрельба была двух разных типов — далекая и близкая. Более тяжелый ствол вроде бы замолчал, но ближняя пальба звучала очень близко. До деревьев еще двадцать метров. Подлесок густой, отличное укрытие. Он там будет в безопасности. И тут из зарослей прямо на него вышел andarte.

Он поднял винтовку и навел ее на Сола. Но смотрел он, должно быть, чуть выше ружейного прицела, как догадался — уже постфактум — Сол. Он встретился взглядом со своей потенциальной жертвой, и тут Сол увидел, что глаза у него голубые, того же самого оттенка, что и у старика. Потом по лицу andarte медленно расползлось удивленное выражение. Он потерял равновесие и упал, схватившись за плечо. Секундой позже хрустнул винтовочный выстрел. Не из его винтовки. Партизан лежал на земле. Откуда-то у него из-за спины, из самой глубины кустарника, начал кричать мужчина, и кричал не переставая. Кто-то выкрикнул команду высоким возбужденным голосом. Вставай, приказал он себе, как только увидел, что к нему бегут двое солдат и один уже перехватывает поудобнее винтовку, чтобы выстрелить ему в бок. Сейчас нужно встать, обязательно. Если он останется лежать на земле, они его застрелят.