В обличье вепря

Норфолк Лоуренс

Падая, он успел заметить женщину, всего на долю секунды. Фиелла стояла на коленях, возле рощи, окруженная солдатами. Куртка расстегнута так, что видны обе груди. Руки у нее были связаны, или, может быть, она просто заложила их за спину? Кто-то из солдат приставил к ее затылку ствол винтовки.

Вспышки, части предметов, возникают одна за другой и исчезают во тьме. Он пытался их удержать, но они не желали останавливаться, не желали выстраиваться в какую бы то ни было логическую последовательность; они двигались в своем собственном ритме. Перед лицом у него была твердая земля с одним-единственным вбитым в нее гладким камнем. Голова у него разламывалась. Значит, это все-таки была деревня, подумал он, вернув себе на секунду возможность мыслить логически и тут же от нее отказавшись.

Когда он снова открыл глаза, ничего вокруг не изменилось. Участок вытоптанной земли был с трех сторон окружен домами, сложенными из неотесанного камня. За домами глыбился и сам источник строительного материала —

отвесная серая скала. Несколько солдат заняли позиции под прикрытием этих домов. Время от времени они нервически поглядывали вверх, на высоты, но перестрелка уже стихла. На другом конце деревни другая группа заняла позицию вокруг глубокой скальной расселины. У тех с собой был тяжелый пулемет, который они уставили стволом в темную трещину. Домики стояли вразброс вокруг довольно странного сооружения без стен, основой для которого, судя по всему, послужило огромное дерево. Вокруг толстого ствола была выведена дощатая крыша, подпертая по краям колоннами из не скрепленного раствором камня. Под крышей сидела еще одна группа: эти были без формы, но с зелеными нарукавными повязками. Там были столы и стулья. Даже со своей низко расположенной точки зрения Сол видел, что там у них находится один из andartes. Двое держали его за руки, поставив перед командиром, который сидел за столом. На столе что-то лежало, завернутое в серую мешковину. Командир развернул мешковину, поднял предмет и показал его партизану, но Сол так и не смог разобрать, что это такое. Партизан увидел это, и голова у него начала ходить из стороны в сторону, отчаянным жестом отрицания, как у животного, которое не хочет надевать упряжь. Те, кто стоял от него по обе стороны, старались изо всех сил, чтобы не отпустить его. Ему заломили руки за спину и провели сперва через поле зрения Сола, а потом за его пределы. Когда его повели, пленник начал орать во всю глотку, хотя постепенно голос у него слабел. Потом короткий период молчания, но последний крик ударил Солу в уши так, словно действие происходило буквально в нескольких шагах от него, — высокий и пронзительный.

Он не знал, как здесь оказался. Его поднял на ноги тот же самый солдат, который сшиб его на землю. Из земли тут же выросли шипы, которые насквозь пробили ему ступни; мир вокруг завернулся спиралью. Из леса четыре солдата несли пятого. Он кричал: тот самый крик, который Сол уже слышал раньше. Его одежда от паха до колен была пропитана кровью. Товарищи пытались удержать его, чтобы он не бился от боли. Какой-то голос крикнул по-немецки: «Брось оружие!» Где Фиелла? — подумал он. Где Дядя Америка? Разбавленный облачным мелом свет дня потускнел, разгорелся и потускнел снова.

Раздались два винтовочных выстрела, очень далеко. Солдаты, занявшие позицию возле скалы, переглянулись. Люди с нарукавными повязками замолчали. Потом из одного из домов вышли два человека в немецкой форме. Один отдал солдатам, одетым в форму регулярной армии, команду по-гречески. На людей с повязками он вообще не обращал никакого внимания. Сол смотрел, как они идут в его сторону, пока они не подошли вплотную, так что он теперь мог видеть только их сапоги.

— Она говорит, что он валах [213] , — сказал один из офицеров. — Покалеченный. Они нашли его в горах.

213

Валахи (влахи) — обобщающее название этнических групп, обитающих на Балканах и говорящих по-румынски и на других восточнороманских языках и диалектах (молдавский, ароманский, морлахский, истро-романский, меглено-романский), потомков латинизированных в свое время римлянами даков, фракийцев и иллирийцев. Название зачастую носит пейоративный оттенок. В хорватском и греческом «влахом» могут назвать любого неопрятного, необразованного и социально неадекватного человека («с гор спустился», «деревенщина»), термин в этом смысле сопоставим с такими современными русскими генерализующе-пейоративными дериватами от этнонимов, как «чукча» или «чурка». Кстати, в начале XX в. слово «валах» в аналогичном значении существовало и в русском языке (ср. с этническим стереотипом «тупого молдаванина» в современной украинской культуре). Отсюда — несколько позже — сюжетно значимое удивление немецкого офицера при виде «валахского пастуха, который говорит по-немецки».

— Ну, так?..

Последовала пауза.

— Нет. Приказ полковника Эберхардта разночтений не допускает. Брать всех.

— Может быть, тогда имеет смысл унять бандитов Карискакиса?

Они пошли дальше, и Сол перестал слышать, о чем они говорят. Он «покалеченный». Может быть, теперь его больше не будут пытаться ставить на ноги. Офицеры подошли к людям, которые сидели в тени дерева и опять попали в его поле зрения. Форма армейская: капитан и сержант. Сержант засовывал пистолет обратно в кобуру. Ну, так?..

Мимо пробежала группа солдат с канистрами. Ни жителей деревни, ни andartes вокруг видно не было. Кто-то прокричал по-гречески короткий приказ. Раздался первый взрыв. Сол почувствовал запах дыма прежде, чем увидел сам дым. Плотный черный столб дыма тяжело поднялся в воздух, потом сломался и упал на следующий, выросший по соседству.

Он услышал, как завелся мотор. Откуда? Здесь ведь нет никакой дороги. Дым стал гуще. Он увидел, как солдаты по двое отбегают от входа в расселину. Черный от жира. Нет, не черный. Зачем он вообще об этом думает? Клопшток? [214] Тракль? [215] Не тот и не другой. Дома были пусты. Запах был минеральный, куда старше, чем запах плоти. Из глаз у него потекли слезы. Дым не был «черным», он был — «темный». И чем ярче языки пламени, тем гуще после них тьма, которая скрывает в удушливом облаке дома, деревню, отступающих солдат и, наконец, даже скалы, которые высятся над ними всеми.

214

Клопшток, Фридрих Готлиб (1724–1803) — крупнейший немецкий поэт второй половины XVIII в. Тонкий лирик, работавший прежде всего в классицистическом жанре оды, он на протяжении всей своей жизни не оставлял попыток войти в историю как «немецкий» или «христианский Гомер». Эпическая поэма «Мессиада» принесла ему прижизненную славу и внимание со стороны светских властей, и прежде всего — датской королевской семьи. Однако в истории литературы остались именно его оды.

215

Тракль, Георг (1887–1914) — австрийский поэт, близкий к экспрессионизму. Подавал надежды на то, что станет одним из крупнейших австрийских лириков нового, XX в. Погиб в первый же год Великой войны: покончил жизнь самоубийством (передоза кокаина) в результате нервного срыва.

* * *

На перекрестке рю Кювье и рю Жюссьё Райхман дотронулся до его локтя. Первый физический контакт, насколько помнил Сол. Из узкой улочки один за другим вырулили три автомобиля, пересекли главную магистраль и свернули налево, сигналя на ходу.

— Может быть, тогда имеет смысл воспринимать «Die Keilerjagd» скорее как свидетельство истребления, уничтожения? — спросил Райхман, — Мне приходит на ум самая первая метафора, это сведение к первоосновам, это горение, которое одновременно проясняет все и затемняет, в один и тот же миг, а потом пожирает свой материал. Возможно, речь идет об уничтожении материала собственно поэтического. Почему вы с таким сомнением смотрите на меня, господин Мемель? Я просто хотел вникнуть в смысл самого первого прилагательного в тексте, который битком набит подобными сложносоставными словами — при полном отсутствии наречий. В них — колоссальное внутреннее напряжение, составляющие их корневые основы зачастую прямо противоположны друг другу по смыслу. Разве не имело бы смысл прочесть всю поэму именно в этом свете, при неровных языках пламени, которое то вспыхивает, то снова исчезает в непроглядной темной пелене собственного дыма? Во тьме неизбежной: так сказать, нет дыма без огня?

Узкая полоска клочковатого газона тянулась во всю длину набережной Сен-Бернар. На ней трудились люди в синих комбинезонах, с садовыми лопатами в руках. Рядом лежали пластиковые контейнеры с яркими цветами для высадки. Река, мутная от грязи, гладкой лентой бежала мимо. Они постояли на пешеходной дорожке и посмотрели вниз.

— Но вы же нашли свой выход, через письмо! — воскликнул Райхман. — Тьма — это вовсе не метафора, это реальность. Весь ваш побег проходил в условиях, заранее заданных пещерой, где каждый шаг приходится совершать по наитию, а выбор направления определяют неведение и случайность. Царящая в пещере тьма — это тьма вашего незнания. Потому что все, что произошло с вами, — произошло взаправду. Нет уж, простите меня, господин Мемель, именно потому, что поэма ваша вобрала в себя всю тяжесть вашего опыта, вашего истинного опыта, в полном объеме. Она — как карта, на которой видны все эти заранее заданные условия, все эти кошмарные неопределенности. Без нее вам не удалось бы найти выход. Это был неизведанный маршрут, горная тропа, о существовании которой никто даже и не догадывался. Но кто-то должен был первым пройти по ней, чтобы ее обнаружили и нанесли на карту. А местность эта как называется?

Сол еще раз сказал ему, как она называется.

— Вот именно!

Вверх по реке решетчатые своды моста Аустерлиц забирали в рамки похожие по форме на бриллианты куски свинцово-серого неба. Через реку длинной искрой электрического света пронесся поезд метро.

— Вот именно, и все-таки вы ее написали. Если бы даже вы никогда в жизни не доверили ни единой строчки бумаге, вы бы все равно написали ее, господин Мемель.

Они обернулись на звук колоколов. Нотр-Дам отбил начало нового часа.

— По сути, можно даже сказать, что самый первый образ поэмы — это не опрокинувшийся столб дыма, не развалины Калидона и не уничтожение затерянной в горах деревушки, но — лицо. Лицо Аталанты. Лицо Фиеллы. Потому что «Die Keilerjagd» была прожита до того, как написана, а ее лицо — это был первый образ, который вы увидели, разве не так? Господин Мемель?

* * *

Фиелла, расселина в скале, с острыми зазубренными краями, дерево, увешанное трупами мужчин. Дым катался вокруг него клубами, расходясь и собираясь снова, поочередно открывая и опять скрывая эти образы.