В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего года
Шрифт:
К могиле, опираясь на изящную трость, тихо приблизился высокий поджарый седой человек. На взгляд не советский даже гражданин - залетная чужеземная птица: светло-коричневый костюм, бежевая с короткими полями жестко, по-американски, замятая шляпа, до остолбенения непривычный галстук-бабочка и черно-красный креп на рукаве. Человек снял шляпу, он понял, что уже все закончилось, увидел Алевтину Евгеньевну и подошел к ней.
– Здравствуй, Аля, - сказал человек и, взяв ее руку обеими руками, поцеловал.
– Так и не удалось увидеть Ивана живым. Опоздал. Не
Алевтина Евгеньевна не понимала сначала ничего, потом поняла и поняла так много, что заговорила бессвязно:
– Ника, Ника! Ты разве живой? Да что я говорю: живой, живой. Счастье-то какое! А Ваня умер. Не дождался тебя.
– И заплакала, опять заплакала.
– Утешить тебя нечем, Аля. Ивана нет, и это невосполнимо. Но надо жить.
– Тебя совсем освободили?
– осторожно спросила Алевтина Евгеньевна.
– Выпустили по подписке. Буду добиваться полного оправдания. Продолжить человек не смог: налетел Алик, сграбастал его, приподнял, закружил, совсем забыв, где они находятся. Поставил на землю, полюбовался и поздоровался:
– Дядя Ника, здравствуй!
– Алик?
– боясь ошибиться, узнал человек.
– Господи, совсем вымахал!
Подошел Смирнов, пожал человеку руку.
– Здравствуйте, Никифор Прокофьевич!
– Спасибо тебе, Александр.
– За что?
– За то, что войну выиграл. За то, что дрался с фашистами вместо меня.
– Все дрались.
– А я не дрался.
– Никифор Прокофьевич взял Алевтину Евгеньевну под руку, и они подошли к холмику, на который наводили последний глянец старички: лопатами придали могилке геометрическую правильность, воткнули в рыхлую землю палку с фотографией под стеклом.
Хваткие заводские представители умело ставили ограду.
Все. Уложили венки, расправили ленты с торжественными надписями, музыканты сыграли в последний раз.
– Всех прошу к нам помянуть Ивана, - пригласила Алевтина Евгеньевна.
Лабухи равнодушно вытряхивали слюни из медных мундштуков - это к ним не относилось. Остальные цепочкой потянулись с кладбища.
На кладбище казалось, что народу мало, а в квартире набилось столько, что молодым сидеть было негде. Алевтина Евгеньевна, Никифор Прокофьевич и немолодые приятели Спиридонова-старшего тотчас организовали свою компанию, представители составили свою, соседи со старого двора - свою. Молодые выпили по первой, и Смирнов тихо приказал:
– Смываемся, ребята. Не будем мешать старикам, помянем Палыча отдельно.
– Ко мне?
– спросил Лешка.
– Нам бы просто вчетвером посидеть. Одним. А у меня как на грех, мать с рейса.
– Ко мне пойдем, - решил Виллен.
Саня предупредил Алика, и они незаметно исчезли из квартиры.
– Только у меня в дому ни хрена нет, - предупредил на улице Виллен.
– Купим, - успокоил его Александр.
– Все купим. Я вчера зарплату получил.
– Ты не зарплату получил, а жалованье - поправил его Владлен Греков.
– А зарплату получаю я. И тоже вчера получил.
Зашли в гастроном у метро "Сокол", отоварились под завязку и пошли в Шебашевский, в маленький уютный бревенчатый дом с заросшим палисадником. Смирнов оглядел внутреннее помещение и оценил с военно-милицейской безапелляционностью:
– Бардак у тебя, Виля.
– Один живу.
– Бабу заводи.
– Завел. Но только я к ней езжу. Так удобнее. Да и сеструха скоро вернется.
– Где у тебя веник?
– Был где-то. Да только она и без стерильной чистоты вполне употребится.
– Хватит языком трепать! Леша, селедку почисть, банки открой, картошки навари! Володя, на стол накрывай, а ты, Виля, им покажи, где что лежит.
Смирнов снял кителек и принялся за уборку. Старательно мел пол, тряпкой собирал пыль, расставляя по полкам разбросанные книги. На одной из полок стоял фотопортрет, угол которого был перехвачен черной лентой.
– Кто это?
– спросил Смирнов.
– Отец, - ответил Виллен.
– Там умер? Давно?
– Не знаю.
– Не знаешь когда или не знаешь, умер ли?
– со следовательской дотошностью поинтересовался Смирнов.
– Оттуда живыми не возвращаются.
– Может, рано еще отца-то отпевать?
– Его, Саня, в тридцать седьмом взяли.
– Ты запрос в органы делал?
– Мать до своей смерти каждый год делала. Ни ответа, ни привета.
– А ты сейчас сделай.
– Какая разница - сейчас или тогда?
– Все же попробуй.
– Попробую, - сказал Виллен и стал резать хлеб.
Уселись, когда сварилась картошка в мундире. Рюмок не было, - стакан граненый, стакан гладкий, чашка, кружка. Но разномастность посуды не явилась препятствием для майора Смирнова, с военных лет он с точностью до грамма разливал на щелк. Налил всем, оглядел всех, невысоко поднял кружку:
– Помянем Ивана Павловича.
По иудейской неосведомленности Лешка полез чокаться. Смирнов тут же его осадил:
– Не чокаться, "Дитя Джойнт".
Выпили, выдержали паузу. После паузы Лешка позволил себе обидеться:
– Без антисемитских штучек не можешь? А еще милиционер!
– Я не милиционер, а майор милиции. И не говори глупостей.
Ни к селу, ни к городу Виллен наизусть прочел стишок:
В кафе сидел один семит
И жрал, что подороже.
Как вдруг вошел антисемит
И дал ему по роже.
– Во-во!
– обрадовался Лешка.
– Все вы такие!
– Леша, прекрати, - потребовал комсомольский работник Владлен.
– А что они?
– А они - ничего, - успокоил Лешу Виллен.
– Сдавай по второй, Саня.
Саня сдал. Виллен подумал, покачал водку в стакане и предложил:
– За Альку, за Алевтину Евгеньевну, за Ларису, чтобы без Ивана Павловича жилось им так, как положено семье такого человека.
– Теперь чокайся, "ошибка Коминформа", - разрешил Лешке ехидный Смирнов. Чокнулись, выпили и Лешка сказал, отдышавшись: