В рассветный час (Дорога уходит в даль - 2)
Шрифт:
– Здравствуйте, Ольга Дмитриевна... Вы меня не помните? Я - ваша бывшая ученица. Узнаете?
Она всмотрелась в меня:
– Как же... как же... Ну конечно, узнаю! Я вас очень любила - вы прелестно танцевали.
Она сказала слово "прэлэстно" так, как произносила его когда-то начальница А. Я. Колодкина, которой подражали все синявки. Колода говорила еще: "будьте любэзны" и "бэзумно, бэзумно!" вместо "безумно". И от этого "прэлэстно", сказанного Ольгой Дмитриевной, во мне сразу возник целый рой воспоминаний: торжественный актовый зал, портреты царей с надутыми глупыми лицами, и зеркальный пол, похожий на ледяное поле катка, и равнодушный, отсутствующий взгляд, каким скользили
Вряд ли она в самом деле меня узнала, - разве можно в пятидесятилетней женщине узнать шестнадцатилетнюю девочку, какой я была, когда кончала институт! Да и танцевала я вовсе не "прэлэстно", а, как все другие девочки, скакала козленком под музыку. Это была явная "любэзность", равнодушная "любэзность" старой учительницы, которой нечего сказать своей давнишней ученице.
Я не спросила ее ни о чем - зачем? Она тоже меня ни о чем не спросила ей было неинтересно. Трамвай подошел к остановке. Ольга Дмитриевна приветливо кивнула мне и вышла. Она сошла по ступенькам легко и грациозно, совсем не по-старушечьи - а ведь ей было уже лет под семьдесят!
– и пошла по тротуару, не оглядываясь на трамвай, откуда я-следила за ней глазами: она, вероятно, уже не помнила, что за несколько минут перед тем она встретила в трамвае свою далекую молодость...
Я вспоминала ее еще частенько после этой неожиданной встречи. Я восхищалась тем, как удивительно сохранила она в глубокой старости очаровательный, хоть и увядший облик махровой маргаритки. Но вместе с тем мне все время думалось, что это было достигнуто ценой глубочайшего равнодушия к людям. Ведь людей старят не годы - что годы!
– нас старит не только свое, но и чужое горе, чужие беды, которые мы переживаем вместе с другими людьми, несправедливость, которая падает не на нас, а на других людей, а мы порой бессильны помочь. Ольга Дмитриевна прожила жизнь, глядя на мир словно с далекой луны. Это сохранило ее... Для кого? Очевидно, не для людей: к людям и их жизни она была равнодушна. А если не для людей, не для жизни, то, значит, ни для кого и ни для чего...
Всю перемену, последнюю в этот день, Маня обнимает Кандаурову, гладит ее по голове, говорит ей какие-то добрые, ласковые слова. Я тоже стою рядом. Сердце у меня разрывается от жалости, но вот... не умею я так нежно, по-матерински подойти к Кандауровой. А Маня, вынув из волос Кандауровой розовый гребешок, расчесывает и разглаживает ее вихры, оправляет на ней фартук, вид у Кандауровой становится несколько более благообразным.
Но вот в класс входит Колода. Она прежде всего заставляет всех нас по очереди - по скамейкам, как сидим, - читать по нескольку строк из французской хрестоматии. Выясняется, что примерно три четверти класса еще не умеют даже читать по-французски. Только шесть или семь девочек читают, но запинаясь, по складам, видимо, не очень понимая смысл прочитанного.
Когда очередь доходит до меня, я читаю бойко и осмысленно. Колода смотрит на меня ласково и, прервав меня, спрашивает по-французски:
– Вы говорите по-французски?
– Да.
Она мягко поправляет меня:
– Надо отвечать полным ответом: "Да, сударыня, я говорю по-французски".
Я повторяю за ней:
– Да, сударыня, я говорю по-французски.
– У кого вы научились?
– продолжает Колода по-французски.
– Я научилась у француженки, мадемуазель Пикар.
– Она живет в вашей семье?
– Да, она живет в нашей семье.
– Остальные члены вашей семьи тоже знают французский язык?
– Да, моя мать и мой отец говорят по-французски.
Лицо Колоды все светлеет и добреет.
– Чем занимается ваш отец?
– Мой отец - врач.
Тут Колода переходит на русский язык - очевидно, желая, чтоб ее понял весь класс:
– Очень хорошо, Яновская. Я поставила вам пятерку... Садитесь!
Но тут же,
– А скажите... какого вы вероисповедания?
– Еврейского.
– Вы неправильно отвечаете. Еврейского вероисповедания нет - ведь нет русского или польского вероисповедания, или немецкого, или татарского, да... Есть православное, римско-католическое, лютеранское, магометанское. Евреи иудейского вероисповедания. Вот как вы должны отвечать на этот вопрос, да... Садитесь!
Я отправляюсь на свое место и слышу, как Колода (ох, и умница!), забыв, что я понимаю по-французски, говорит негромко Дрыгалке и именно по-французски:
– Подумайте! Какая жалость!
На это Дрыгалка шепчет Колоде что-то на ухо. Наверно, про то, что я нахально "хоте-ела" чего-то, и еще про то, что меня пришлось поставить в угол "за неуместный смех". С лица Колоды сходит доброе выражение. Нахалка, шалунья, да еще и "иудейского вероисповедания", - нет, я разонравилась своей начальнице. После меня вызывают Маню Фейгель: она отлично читает французский рассказ и отвечает по-французски на вопросы Колоды.
– Кто вас научил говорить по-французски?
– Мой отец, - отвечает Маня.
Брови Колоды удивленно приподнимаются:
– Откуда ваш отец знает французский язык?
– Мой отец учился в Париже. Окончил Сорбонну...
– Чем же он занимается?
– недоумевает Колода.
– Мой отец - учитель.
– В гимназии?
– Нет, - отвечает Маня.
– В еврейском двухклассном начальном училище...
Маня не рассказывает Колоде того, что на одной из перемен рассказала мне. Ее отец учился в Париже не от легкой жизни: его не приняли ни в один из восьми университетов России. Он работал, как каторжник, давал уроки, не спал ночами - брал переписку, - скопил денег на дорогу до Парижа и на первый год обучения в Сорбонне. Все годы студенчества он не приезжал домой - не на что было!
– а все каникулы проводил во Франции: работал батраком у богатых крестьян, носильщиком на вокзалах, грузчиком на складах, голодал, бедовал, но окончил Сорбонну! А когда он вернулся в Россию, то оказалось, что его солидный, не часто встречающийся у нас диплом никому не нужен! Как еврей, отец Мани не имеет права преподавать в русских школах, только в еврейских двухклассных училищах, где французский, конечно, не преподается. Он и преподает там русский язык и арифметику. Дает еще и частные уроки, бегает весь день как белка в колесе. Детей своих - Маню и ее старшего брата - отец учит французскому языку "в свободное время". А так как "свободного времени" у него нет - он занят с раннего утра до поздней ночи, - то дети каждое утро в рассветную рань (иногда еще затемно - зимой, например) провожают отца до его училища - далеко, на другой конец города!
– и по дороге он учит их французскому языку. Рассказывая мне все это на одной из перемен, Маня сказала с гордостью:
– Мой папа - замечательный учитель!
Сейчас, на уроке Колоды, мы с Маней переглядываемся издали. Мы довольны: мы получили по пятерке.
Колода рассматривает в лорнет список учениц в школьном журнале и вдруг, остановившись, вызывает:
– Карцева Лидия!
Встает и выходит из-за парты очень высокая девочка - Лида Карцева. У нее серые глаза, умные и смелые. Губы сложены треугольником, вершиной вниз от этого у нее выражение лица чуть насмешливое. Лида Карцева открывает французскую хрестоматию наудачу и читает вслух басню Лафонтена "Ворона и лисица". Она читает не просто бегло, как делали перед тем мы с Маней, - она читает спокойно - за автора басни, униженно-льстиво - за лисицу. Весь класс, хотя и не понимает французских слов, слушает Лиду Карцеву с интересом. Мы с Маней, восхищаясь, улыбаемся до ушей. Колода просто наслаждается Лидиным ответом: говорит Лида превосходно, с настоящим парижским акцентом, как не говорит и сама Колода.