В рассветный час (Дорога уходит в даль - 2)
Шрифт:
– Полуэктов... А он придет за мной к Мане?
– со страхом спрашивает Катя.
– Я ему не скажу! Я ведь и сама не знаю, где Маня живет!
– смеется Лида.
– Не ходи!
– просит Катя.
– Он на тебя накричит, нагрубит...
Лида Карцева вскидывает голову:
– Не накричит! Не нагрубит. Я этого не позволю!
Мне ясно: Лида не даст себя в обиду.
Оставшись с Лидой, я все-таки чувствую, что должна, обязана пойти с ней к Катиному дяде.
– Я пойду с тобой.
– Куда?
– К этому...
– К Полуэктову!
– поправляет Лида со смехом.
– Хорошо, идем.
– И я с вами пойду, ладно?
– гудит Варя Забелина. Домик, где живет Полуэктов, находится в глубине одного из дворов по Андреевской улице. Из окошек, заросших снаружи кустами боярышника и черемухи, доносится пение тенор выводит с пьяным надрывом:
Невеста была в белом платье,
Букет был приколот из роз...
Она на святое распятье
Тоскливо взирала сквозь слез...
Дверь не заперта. Мы входим в домик и останавливаемся в прихожей.
– Здесь живет господин Полуэктов?
– спрашивает Лида таким великолепным "взрослым" голосом, что я прихожу в неописуемый восторг.
Одна из дверей рывком раскрывается. В ней стоит пьяный мужчина в одних брюках, без пиджака и босой. От этого растерзанного костюма еще смешнее кажется величественный жест, с которым он тычет себя в грудь:
– Я - Полуэктов! Чем могу служить и, прежде всего, с кем имею честь?
Лида все так же уверенно заявляет:
– Я - Карцева. Дочь юриста Карцева. Я пришла предупредить вас, что Катя Кандаурова сегодня домой не придет. Она - у хороших людей, и вам о ней беспокоиться не надо.
– А я и не беспокоюсь!
– говорит Полуэктов.
– Хоть пропади она навсегда, - даже, пардон, не почешусь!
.- Еще одно, - добавляет Лида с такой спокойной уверенностью, словно она совсем взрослая.
– Все имущество Кандауровых, которое находится в вашей квартире, не-при-кос-но-вен-но!
– И вы отвечаете за каждую вещь!
– вдруг гудит басом Варя Забелина.
Тут и мне хочется сказать что-нибудь. Но я ничего не могу придумать подходящего и потому повторяю Варины слова.
– Отвечаете, да!
– выкрикиваю я неожиданно тоненьким голоском. Как уличный петрушка. Даже самой смешно...
– Можете не продолжать!
– говорит Полуэктов, глядя с величайшим презрением на Лиду Карцеву, которая, он понимает, среди нас главная.
– Иван Полуэктов, конечно, пьяница, он, может быть, пардон, даже сволочь, но - не вор!
– И он шумно, размашисто бьет себя в грудь.
– Понятно вам, Миликтриса Кирбитьевна, Сумбека - царица казанская?
– Очень рада за вас, господин Полуэктов!
– И Лида с величественным кивком головы уходит, уводя нас за собой.
На улице мы долго хохочем.
– Хороши вы обе!
– смеется Лида над Варей и мной.
– Одна, как из бочки, грохнула, другая пищит, как мышь!.. Я чуть не прыснула там...
–
– удивляюсь я. Не-при-кос-ни-тельно!
– Не "неприкоснительно", а "неприкосновенно", - поправляет Лида.Папино слово, юридическое. Разве ты не слыхала от своего папы докторских слов?
– Слыхала, конечно...
– Вот бы и сказала Полуэктову, - вмешивается Варя Забелина. Берегитесь! Если пропадут вещи Кати Кандауровой, у вас сделается ам-пен-дин-цит!
Мы уходим. Вслед нам из полуэктовского домика летит песня:
Над озером, среди тумана,
Бродила дева, дева по скалам.
Кляла жестокого тирана,
Хотела жизнь отдать волнам...
На углу мы расстаемся. Я иду домой и все время отгоняю, отталкиваю от себя какие-то невеселые мысли. По мере приближения к нашей улице я иду все медленнее, все медленнее. По лестнице я поднимаюсь так, словно за спиной у меня по крайней мере вязанка дров. Что я расскажу дома? Такой длинный был этот первый день моей самостоятельной дороги, столько в нем было всякого - и хорошего, и плохого. Нет, я расскажу не все сразу; начну с хорошего, - ведь все ждут меня дома радостно, ждут к обеду. И не надо портить им аппетит...
На мой звонок выбегают сразу все -и мама, и Поль, и Юзефа, и даже папа! Меня ведут - все!
– переодеваться в домашнее платье, мыть руки и обедать.
– Ну как! Рассказывай, рассказывай!
– Все хорошо...
– говорю я.
И рассказываю про все, что было хорошего. Пятерку по французскому языку поставила мне сама начальница. Поль торжествует и умиляется:
– Какая милая дама!
– По арифметике, - продолжаю я, - четверка...
– И добавляю с огорчением: - с двумя минусами...
– Ничего!
– подбадривает меня папа.
– Мы это переживем. Не все ведь сразу.
– Учитель рисования - художник, старый, с белой бородой - чудный! Девочки очень хорошие: Маня Фейгель, Лида Карцева, Варя Забелина. Есть еще Меля Норейко - она веселая, смешная, ужасная обжора...
Что еще было сегодня хорошего? Больше ничего. И, значит, надо рассказывать про все плохое, а это, ох, как трудно, как не хочется!..
Я сижу со всеми за столом. Голова моя клонится все ниже и ниже над тарелкой, словно я собираюсь лакать суп языком, как кошка молоко.
Все молчат.
– Юзефа!
– обращается папа к вошедшей из кухни Юзефе.
– Вы посолили суп?
– А як же ж!
– удивляется Юзефа.
– Что я, молодая, что ли, чтоб соль забыть? Солила!
– А вот наша ученица, кажется, собирается посолить суп слезами...
Я понимаю: папа пытается обратить все в шутку. Но в голосе его тревога.
Мама и Поль смотрят на меня с огорчением.
Но всех сильнее действует все это на Юзефу. Она бросается ко мне, обнимает меня, словно хочет защитить от всех врагов, и, глядя мне в глаза, с отчаянием кричит: