В режиме отладки
Шрифт:
Тихо, удобно, умеренно-благополучно…
Алан, столько сил и труда вложивший в это жилище, первое время после переезда даже любовался им по возвращении со службы. А сегодня, будучи под впечатлением от прошедшего дня, он посмотрел на свой дом совсем другими глазами. Маленькая трусливенькая мыслишка, пробравшаяся в голову инспектора, подсказала ему, что такие дома и вообще, районы — излюбленные места «охоты» Маленького Убивца. И, дальше «слово взяла» старая как мир поговорка: «как бы чего не случилось».
Чтобы прогнать это паразитическое образование из своего мозга, Алан Макгрей выругался, причем вслух и смачно. А потом запоздало устыдился, оглянулся в поисках случайных свидетелей его красноречия — с надеждой на их отсутствие. И надежда сия оправдалась, потому как единственным, попавшим в поле зрения, человеком был Генри Лайонс, младший брат жены. Тот самый, что «помешан на искусстве». В момент, когда Макгрея «прорвало», Генри Лайонс как раз выходил на порог.
Ну и фиг с ним, решил инспектор. Такому не то что слух — лично оскорбить не стыдно.
Алан Макгрей имел довольно веские основания не то что не любить — презирать непутевого родственничка. В свои тридцать с небольшим лет Генри Лайонс не только не занял более-менее приличного положения в обществе, но даже так и не нашел место, которое мог с полным правом именовать «домом». По этой причине, а также благодаря доброму сердцу своей сестры, Генри обитал в подвале дома семьи Макгрей. Вернее, предполагалось, что обитать он будет в подвале, однако этот поганец совершенно невозбранно шатался по всему дому. Что до выделенного ему из милости помещения, то Лайонс превратил его в студию.
Да, кстати, брат жены Алана Макгрея был не просто «помешан на искусстве». Стоило Алану или еще кому-то попытаться припечатать его фразой «ты никто», как Генри Лайонс, со смесью гордости и негодования отвечал: «я художник». А дальше следовало вечное, хотя вряд ли разумное и доброе.
Красота спасет мир.
Под красотой Лайонс, по всей видимости, понимал плоды своих упражнений с кистью и краской. Если с этим Макгрей мог скрепя сердце, хоть немного, но согласиться, то представить себе спасение мира этой цветастой мазней было выше его сил. С точки зрения Алана картины если и могли кого-то спасти, то только богатого кретина, и только от лишних денег.
Впрочем, творениям Лайонса не светила даже такая участь. Год за годом, изводя футы ватмана и фунты краски (отнюдь не на его деньги купленные) горе-творец раз за разом получал отказ на всех столичных выставках. На них картины Генри Лайонса просто не попадали. А пока его счастливая звезда готовилась взойти на небосвод, так называемый художник, адепт красоты, сидел на шее своих добросердечных родственников, отравлял краской воздух в их доме, и, конечно же, потчевал их байками о своем грядущем успехе.
Но даже всего вышеперечисленного было недостаточно, чтобы объяснить неприязнь Алана Макгрея к родственнику-нахлебнику. Главная же причина этой самой неприязни заключалась вовсе не в тунеядстве Генри Лайонса, а в редкостной его замороченности. Во-первых, будучи, несмотря на свои провалы, творческим человеком, Генри, по этой причине считал себя выше «обычных людей» — к коим он относил и приютивших его родственников. Во-вторых, своим поведением, образом жизни, и даже мыслями и чувствами он всячески подчеркивал свое отличие от вышеназванных «обычных людей».
Так, если среднестатистического гражданина Соединенных Штатов занимали три главные проблемы, а именно, заработок, жилье и семья, то Генри Лайонсу, похоже, было плевать на все эти «житейские мелочи». Оно и понятно — Генри не имел ни того, ни другого, ни третьего… и не спешил обзаводиться.
Его занимали проблемы посерьезнее — нехватка ресурсов, гонка вооружений, и, конечно же, пресловутая «бездуховность». Что значит последнее слово, не мог вразумительно объяснить и сам Лайонс. Не мог — но с завидным постоянством вкраплял его в любой возглас возмущения. Побудительные же мотивы этих возгласов (равно как и аудитория, к которой они обращались) не имели ни малейшего значения.
С очередной заморочкой Генри Лайонс мог подойти к кому угодно, да хоть бы и к инспектору Алану Макгрею, благополучно проигнорировав его брань. Что такое слова, пусть даже неприличные, для столь высокодуховной личности? Вот «добрый совет» зарабатывать на жизнь, к примеру, рисованием комиксов про Супермена, действительно бы его оскорбил. Да что там — задел до глубины его творческой души.
— Ты слышал? — сказал Генри, встречая инспектора Макгрея у входа и обходясь без обычного в таких случаях, пожелания доброго вечера, — ООН развалилась!
— Слышал, слышал, — проворчал Алан, направляясь к двери и обходя назойливого родственника, — лучше бы не слышал…
Это было правдой. Инспектор Макгрей бы действительно прекрасно обошелся без этой новости, а также без других сообщений на политическую тематику. Но на его беду Лайонс по-своему воспринял это «лучше бы не слышал».
— Полностью с тобой согласен, — произнес он печально, — и приятно удивлен, что даже такой человек как ты осознает серьезность ситуации.
— Да ну тебя! — Макгрей попытался отмахнуться от Лайонса с его приступом краснобайства, но того уже было не остановить.
Генри не нужен был собеседник. Ему даже слушатель не очень-то требовался. Скорее, горе-художник нуждался в статисте, который бы делал вид, что внимает его речам.
— Я ведь до последнего надеялся. Да-да, я ждал, что у мировых лидеров хватит благоразумия…
Последняя фраза инспектора Макгрея даже рассмешила. Благоразумия, видите ли, должно было хватить. У кого, скажите на милость? Уж не у коммунистов ли? А может, у педиков, заправляющих в Объединенной Европе?
— …пришла пора подвести черту под эпохой, — продолжал тем временем Лайонс, — и нам, американцам — в первую очередь. После Второй Мировой Войны мы пережили настоящий «золотой век». Больше ста лет мира и стабильности, понимаешь?