В садах чудес
Шрифт:
То, что случилось дальше, я помню отрывочно. Хорошо помню, как Ми смотрел на Ахуру. Лицо его сделалось ребячески-нежным и трогательным… Дальше…
Я помню, как я говорил с Ахурой наедине, в ее комнате. Она была такой искренне огорченной, нежной и порывистой. Она просила у меня прощения за то, что не может стать моей женой. Я ощутил в ней какую-то странную решимость, твердость и замкнутость. Прежде она такой не была. О своих чувствах к Ми она ничего не говорила. Я чувствовал свою мучительную скованность. Мне казалось, что тело мое и душа почти окаменели. Я ронял короткие фразы, говорил Ахуре, что я не держу на нее зла. После со мной долго и сумбурно говорил Ми. Он был мягок и тоже просил прощения. И его я уверял все теми же короткими фразами, что не держу на него зла и по-прежнему остаюсь его другом и слугой.
Помню шумную веселую свадебную процессию, из дома отца Ахуры ее приданое переносили во дворец. Неферкептах отвел молодой чете прекрасные, заново отделанные покои…
Я предупредил родителей через одного из слуг и отправился в противоположный конец острова, в дальнее наше поместье. Я поехал верхом, хотя верхом у нас ездили редко, предпочитали впрягать лошадей в колесницы.
— И теперь так, — вставил Йенхаров.
— Долго я прожил в одиночестве. Меня охватило какое-то безразличие, равнодушие ко всему. Я ел, спал, бродил по окрестностям, но не хотел видеть ни друзей, ни близких. В доме жили только двое слуг — пожилые супруги. Они были молчаливы и не стесняли меня.
Однажды, когда я вернулся с прогулки, слуга сказал, что меня ждет гость. Я подумал, что это кто-то из моих друзей и подосадовал. Мне вовсе не хотелось выслушивать утешения и сожаления. Но едва я вошел в комнату, как навстречу мне с циновки поднялся Ми. Он обычно не любил сидеть на полу, садился на стул, но сейчас он, должно быть, желал выглядеть смиренным, кротким. Я почти с ужасом подумал, что он снова начнет оправдываться или заговорит об Ахуре. Но он, стоя, спросил о моем здоровье, о том, охочусь ли я. Я ответил, что здоров, но пока как-то не думал о том, чтобы поохотиться на болотах на диких уток. Марйеб сказал еще что-то о наших общих приятелях. Мы пообедали вместе. Затем снова уселись в комнате на циновках. Я велел слуге принести пиво. Я отхлебнул из чашки, но заметил, что Ми не пьет.
— Бата, — произнес он с этой надрывающей мое сердце беззащитностью, — такого друга, как ты, у меня не будет никогда.
Кажется, я был тронут, но мое состояние безразличия не прошло.
— Ты знаешь, что я остаюсь твоим другом и слугой, — ответил я.
— Ты меня не прощаешь, — в голосе его слышались кротость и обреченность.
— Ты не виноват передо мной и не будем говорить об этом, — я чувствовал, что отвечаю коротко и равнодушно.
Он посмотрел на меня жалобно и испытующе, помолчал немного, после сказал:
— Бата, приплыл корабль из Греции, — он сделал паузу. Должно быть, ожидал какой-нибудь обычной реплики, вроде: «И что же?». Он не мог сказать все сразу, ему надо было, чтобы я прерывал его, показывал, как интересуют меня его слова. Но я ничем не заполнил короткую паузу, и он заговорил дальше.
— Мне передали несколько писем от Атины, — он снова замолчал.
На этот раз я пожалел его и бросил фразу:
— Я не знал, что она умеет писать.
Получилось как-то резко, жестко. Я увидел, что Ми смотрит на меня даже испуганно. Неужели я так изменился? Я сделал над собой усилие и спросил:
— Греки угрожали тебе? Что-то случилось?
— Нет. Я прочел эти письма. Я думаю, что теперь я проклят.
— Но почему же? — я попытался утешить его. — Если даже девушка и проклинает тебя, это проклятие легко снимет любой наш жрец. Да и ты сам… Но я не верю, чтобы она проклинала тебя.
— Ты прав, Бата. Она не проклинает меня. Но она все еще любит меня. Это ее чувство любви существует и будит силы, направленные против меня, — он вздрогнул. — И против тех, кого я люблю.
Я понял, что он имеет в виду прежде всего Ахуру.
— Что значит чувство? — заговорил я. — Мы испытываем множество чувств, порою противоречивых. Чувства исчезают без следа.
— Ты сам не веришь своим словам, Бата. Я знаю, что чувство Атины сильное и цельное чувство, и если она не разлюбит меня, это чувство будет существовать и причинять мне зло. Оно будет существовать даже когда Атины уже не будет в живых…
— Но я уверен, она разлюбит тебя, — прервал я Марйеба, она молода…
— Нет, — он покачал головой. — Этого уже не случится. Не случится, потому что ее больше нет в живых. Она умерла от какой-то заразной лихорадки. Многие жители города умерли. И она. Теперь я обречен.
Я вспомнил ярко Атину, ее светлые волосы, собранные узлом на затылке, ее живые темные глаза под темными бровями. Это была не грусть, а какое-то странное изумление, что вот, мертва такая живая юная девушка.
— Ты сказал?.. — я не хотел произносить имя Ахуры.
— Да, я ей все рассказал, — поспешно ответил он.
— А она?
— Говорит, что мы должны молиться об успокоении души Атины.
— Думаю, это так и должно быть.
Глава тридцать первая
Письма
Пауль ощутил, что его сознание свободно от сознания Сета Хамвеса. Это уже воспринималось как неудобство, как нечто непривычное. Была какая-то пустота. Ни одной мысли, ни тени чувства, не на чем сосредоточиться, не на что опереться. Пауль ощутил себя блуждающим в этой пустоте.
Нарастало раздражение. Ему вновь хотелось стать Сетом Хамвесом.
Но вдруг пустота заполнилась. Пауль ожидал каких-то египетских картин, ведь это было то, чем он теперь жил. Но вместо этого увидел себя в полутемной комнате на застланной постели. Он лежал одетый и бережно обнимал незнакомую девушку. Кажется, она плакала. Юбка на ней была короткая, виднелись длинные ноги в чулках телесного цвета, очень тонких. Но лицо Пауль не мог разглядеть. Зато он видел свое лицо, выражение предельной нежности делало его немного комичным и похожим на лицо Марйеба.
Темноту прорезал яркий дневной свет. Девушка сидела на зеленой поляне светлым полднем. Она обхватила руками приподнятые колени, блузка на ней была светлая.
Теперь он узнал эту девушку. Светлые волосы забраны в тяжелый узел на затылке, глаза темные, очень живые под темными бровями. Такое лицо по описанию Баты имела Атина, греческая возлюбленная Марйеба.
Видение исчезло. Теперь в полутьме перед глазами Пауля начали высвечиваться исписанные крупным округлым почерком бумажные листки. Почерк был девичий, убористый почерк девушки, самолюбивой, нетерпеливой, немного самоуверенной. Письма написаны были на каком-то славянском языке. На чешском? Или на польском? Какой это язык, Пауль не знал, но сейчас, читая эти письма, понимал этот язык. Значит, ему предстояло этот язык выучить? Кто была эта девушка? В письмах она называла его на славянский лад — «Павел»…