В сердце моем
Шрифт:
Он помолчал и, угрюмо уставившись в землю, добавил:
– Ладно, провались он, этот Мельбурн. Как ты сказал - чем на жизнь зарабатываешь?
– Я пока еще ничего не говорил.
– Ладно уж! Короче - чем промышляешь?
– Получаю иной раз фунт-другой за статьи в газетах.
Старик улыбнулся:
– Значит, ты здоров врать.
– Не сказал бы.
– Еще бы ты сам признался. Могу предсказать тебе судьбу. Интересуешься?
– Нет.
– Нет так нет, - безропотно согласился старик.
– Да, простачки теперь
– И старик кивнул головой в сторону парня у костра.
– Спорить не стану, умом не вышел, - добродушно подтвердил Альберт. Все его внимание было явно сосредоточено на содержимом котелка.
Три дня я прожил бок о бок с этими людьми. Я узнал, что старший носит кличку "Цыган".
– Это потому, что он всю жизнь бродяжит, - пояснил Альберт.
Альберт был сыном Цыгана. Ему было, вероятно, за двадцать, но на вид я дал бы ему не больше восемнадцати. Волосы у него были рыжеватые, а глаза ярко-голубые, они смотрели на все спокойно, с сочувственным любопытством. Глаза Альберта смеялись, даже когда его веснушчатое лицо оставалось серьезным. Смеялся он охотно, но беззвучно, запрокинув голову и прикрыв глаза.
На меня этот беззвучный смех производил странное впечатление. Казалось, он говорит вовсе не о радости, а о скрытой иронии.
Тем не менее Альберт был счастлив. Отец и сын относились друг к другу с ласковой терпимостью, хотя постоянно переругивались. Споры и перебранки вносили разнообразие и оживление в их жизнь, которая без этого могла бы стать пресной и монотонной, и давали возможность оттачивать довольно-таки соленое чувство юмора.
Настойчивое утверждение Цыгана, что Альберт не в своем уме, основывалось на полном отсутствии честолюбия у этого юноши. Он отказывался даже зазывать посетителей в палатку или учиться предсказывать судьбу. Его вполне устраивало ставить и разбирать палатку, готовить еду и возиться с машиной.
Альберту нравилось наблюдать людей и рассуждать о жизни. Он любил смотреть на луну, на звезды и мог часами изучать обыкновенный муравейник. А иногда он высказывал какую-нибудь нелепицу и смотрел, как я на это реагирую.
Однажды он спросил меня:
– По-твоему, ты чем живешь - умом?
– То есть как это?
– Есть у тебя душа - ты как считаешь?
Цыган сидел поблизости, штопая яркую хламиду, в которой он предсказывал судьбу. Услышав слова Альберта, он поднял голову:
– Ну, в тебе-то души не больше, чем вот в том чертовом булыжнике.
– Мой старик боится духов, - доверительно сказал Альберт, - он ни за что не хотел бы встретиться с духом лицом к лицу.
– Пошел ты к черту, - громко сказал Цыган,
– Я вот о чем, - продолжал Альберт.
– Ведь когда человек умирает, душа вылетает из него как дым. Вот так, понимаешь.
– Он помахал рукой, изображая полет мотылька.
– Я в это не верю, - сказал я.
– Откуда же тогда произошел человек?
–
– Жили они в пещерах и были покрыты волосами. Изображения таких существ найдены на стенах пещер на севере Испании. Они охотились, убивали животных и питались ими. Вот из них-то мы постепенно и развились.
– Слыхал я это - насчет происхождения от обезьяны, да только я этому не верю, - возразил Альберт.
– Опять же - Адам и Ева. Ведь их-то ты не можешь сбросить со счета?
– Конечно, могу, - отвечал я.
– Это просто такая аллегория.
– Такая - что?
– Аллегория.
– Наплевать мне на все мудреные слова. Как ни называй Адама и Еву, все ж таки человек произошел от них.
– Да не было их вовсе, - стоял я на своем.
– Хорошо. Допустим - не было. А для чего мы, например, живем?
– Это зависит от нас самих. К примеру, я должен решить, для чего я живу, - чтобы отнять у тебя твои часы или чтобы отдать тебе свои.
– Валяй дальше, - воскликнул он, улыбаясь.
– Что же ты решил?
– Не торопись. Это еще не все. Может, я решу дать тебе за часы пять шиллингов и еще обещаю, что стану говорить, который час, каждый раз, как ты захочешь узнать время.
– Понятно. А как быть с моим стариком? Он ведь тоже хочет знать, который час. Он всегда спрашивает у меня. А у меня не будет часов, они будут у тебя.
– Верно. За шиллинг я и ему буду говорить, который час. Я захвачу монополию на часы и каждому, кто за пять шиллингов отдаст мне свои часы, буду отвечать, который час. Я построю башню и с ее верхушки буду выкликать время. А потом люди, у которых много денег, начнут платить мне, чтоб я говорил неверное время - для того, чтоб парни, которые на них работают, не знали, когда пора шабашить. В конце концов никто не будет знать верного времени.
– Но, между прочим, к вечеру ведь темнеет, - заметил Альберт.
– По солнцу можно сообразить.
– Верно. Когда я стану объявлять полдень в полночь - люди меня наконец раскусят. Они объявят мне войну, а я заряжу пушки часами и стану стрелять в тех, у кого отобрал эти часы. И, может быть, убью тебя твоими же часами.
– Значит, для этого мы и живем?
– Нет, этого я не говорил.
– Тогда для чего же?
– Я хотел бы, чтоб у каждого были свои часы, и чтобы все люди знали верное время, - сказал я.
– Тогда не из-за чего было бы затевать войны.
Альберт поковырял землю палочкой, улыбка слегка тронула его губы; он взглянул на меня:
– Думаешь, я не понял, куда ты клонишь?
– Ты прекрасно все понял.
Он сидел на корточках, подтянув колени к подбородку, как сидят аборигены. Пододвинувшись ко мне поближе, все также на корточках, он протянул руку и похлопал меня по груди. Глаза его озорно - как у мальчишки заблестели.
– Знаешь, я как раз посмотрел на твои часы, - сказал он.
– Они отстают на пять минут.