В шесть тридцать по токийскому времени
Шрифт:
— Бегом!
Все еще утро
Берег Амура. Но не Сахалян. Восточнее или западнее, не поймешь. Наверное, восточнее.
На воде — канонерская лодка. В рассветном тумане синими линиями вырисовывается ее строгий корпус.
Всю группу сажают в лодки.
Ветер пробирает до костей. Знобкий, северный, но пахучий. Поярков жадно дышит, подставляет лицо струям.
Рядом, совсем рядом дом. На том берегу. Внутри замирает все от какого-то радостного и тревожного ожидания.
Рядом.
Поднялись на борт. Всех — в трюм. Одного Пояркова оставляют наверху.
— Сунгариец!
Впервые за восемнадцать часов он слышит свое имя. Оглядывается. Вот он, Комуцубара, стройный, подтянутый, суровый. В форме со знаками отличия полковника. Наконец-то! Они отходят в сторону, за рубку
— Вот ваши документы, — говорит Комуцубара. — Теперь уже осталось недолго.
Поярков выражает недовольство:
— Выбрасывать с группой рискованно. Просто нелепо.
Комуцубара разводит руками:
— Все переменилось в последний момент. На той стороне стало известно о нашей операции и ориентировочные сроки выброски — пятница, суббота. Пришлось избрать понедельник. Тяжелый день для них. И легкий для нас. Думаю, что легкий. Когда не ждут, входить всегда проще.
— Но группа наведет на меня огонь пограничников.
— Она наведет его на себя, уж если такое случится. Вы окажетесь в мертвой зоне.
Комуцубара перешел на шепот:
— Вас никто не узнал?
Поярков вспомнил о человеке в кожаной куртке.
— Нет.
— И теперь уже не узнают… До выброски вы будете находиться в изолированном помещении. Есть у вас какие-нибудь претензии ко мне или японскому командованию?
— Только сожаление. С группой идти опасно.
— Принимаю. Но изменить уже ничего нельзя… Ни пуха ни пера, как говорят там. — Комуцубара пожал руку Пояркову и спустился по трапу в лодку.
Утро. День. Вечер
Время не фиксировалось. Его просто нельзя было фиксировать.
Поярков находился в каморке под палубой, громко названной полковником изолированным помещением. Ни иллюминатора, ни других отверстий, способных пропустить солнечный свет! Но он знал, что уже не утро и не полдень. Завтрак и обед подавали. Что-то близкое к вечеру или вечер. Канонерка шла не останавливаясь. Шла обычной скоростью и ушла, надо полагать, далеко. Миновали Благовещенск. Многое миновали…
Высадка ночью. В другое время это и не делается. Диверсант, как сыч, охотится под надежным покровом темноты. А на канонерке — диверсанты.
Чем ближе ночь, тем сильнее волнение. Уже не тревога, а страх вселяется в Пояркова. Не просто, оказывается, ступать на родную землю в обличье врага. Все внутри холодеет.
Он не мог лежать. Сидеть не мог. Покой невыносим! Только двигаться. Два шага к двери, два шага от двери. И так без конца…
Потом он упал на койку лицом вниз и замер. Внутри боль, одна боль.
— Тридцать
Ночь
На палубе было тихо. Темно и тихо. Канонерка стояла метрах в ста от берега, который не был виден, а только угадывался. Оттуда летел ветер, пахнувший близким лесом и осенью. Землей пахнувший. И еще чем-то знакомым и ласковым.
Поярков влез по трапу в лодку. Она качалась на волне, тыкалась носом в железный борт, не хотела принимать пассажира. Он все же сел. Запахнул поплотнее куртку, надвинул на глаза шапку. Сжался весь.
Сверху крикнули:
— Пошел!
Лодка оторвалась от борта и поплыла…
Дело четвертое
«Большой Корреспондент»
Что-то около двух дня, когда начальник Благовещенского ГПУ Евгений Степанович Великанов собирался спуститься вниз пообедать, позвонил дежурный:
— К вам просится человек.
Напасть какая-то, телефон словно подкарауливает Евгения Степановича в эти последние минуты перед перерывом.
— Что за человек?
— Назвался Соломиным… Да, точно… по документам Соломин Федор Христофорович.
— Что ему надо?
Дежурный молчал. Не знал, видимо, что надо Соломину, или тот, Соломин, сам хотел объяснить причину своего появления в ГПУ и тянулся к трубке телефона.
— Ладно, пусть идет!
Евгений Степанович зло стукнул трубкой о рычаг:
— Хоть бы раз удалось нормально пообедать!
Он посмотрел недружелюбно, даже враждебно на дверь, откуда всегда появлялось то самое безжалостное существо, которое не давало Евгению Степановичу ни отдохнуть, ни поесть.
— Да, войдите!
Фу, черт, да это же директор ресторана «Амур»! А то Соломин, Соломин… Много их, Соломиных…
— Важное дело, товарищ Великанов, — запинаясь от волнения, произнес вошедший и с ходу принялся вытирать пот со лба и шеи. Он был тучен, этот Соломин, и немолод уже. Вьющиеся седые волосы окружали белым венчиком большую лысину, а многочисленные морщины уверенно расположились вокруг глаз и на подбородке. — Важное дело, иначе не стал бы отрывать от служебных обязанностей. Их у вас много…
— Не жалуемся, — бросил Великанов. — Садитесь! Рассказывайте, что у вас там.
— Да вот…
Соломин сел, провел еще раз платком по лысине и, подавшись вперед, чтобы быть ближе к начальнику управления, начал:
— Я имею честь заведовать рестораном «Амур»…
— Знаю. И у вас в ресторане вчера…
— Вы уже в курсе?
— Ничего я не в курсе… Просто решил помочь перейти к сути дела.
— Так вот, вчера у меня ужинал Борис Владимирович Поярков. — Соломин откинулся на спинку стула и посмотрел многозначительно на начальника управления.