В шоке. Мое путешествие от врача к умирающему пациенту
Шрифт:
О наступлении ночи я поняла по спящему в кресле у моей кровати Рэнди. Я всегда завидовала его способности спать, несмотря на любой шум. Мне же из-за невозможности побыть хотя бы минуту в полной тишине в сочетании с постоянной болью заснуть было гораздо сложнее. То и дело начинал срабатывать сигнал тревоги, пищали приборы. То закончится физраствор, то капельница отсоединится, то пульс подскочит, то давление упадет. Практически непрекращающийся шум, постоянная возня в коридоре, сообщения по громкой связи. Время тянулось мучительно медленно, и каждая секунда отделялась от следующей беспрестанным пиканьем и гулом аппаратуры. После тысячи «пиков» медсестра взяла у меня кровь, чтобы к утру были готовы анализы. Еще несколько сигналов
Наутро дыхательную трубку убрали. Хотя я по-прежнему нуждалась в дополнительном кислороде, это был первый ощутимый успех.
Я снова дышала самостоятельно. Пускай мне и приходилось постоянно напоминать себе это делать: после того как я столько времени была подключена к аппарату искусственной вентиляции легких, мой мозг словно решил, что теперь этим занимается кто-то другой.
Когда я не делала ничего, то дышала без проблем, однако вскоре выяснилось, что два дела одновременно были мне не по силам. Стоило мне начать менять положение тела в кровати, как тут же начиналась одышка и я сильно уставала.
«Мне очень холодно», – сказала я крайне настойчиво и с некоторой необъяснимой грустью.
Медсестра ушла взять с обогревателя еще одеял.
Рэнди сжал мои руки и попытался их разогреть своими ладонями. Его лицо исказила страдальческая гримаса.
«Мне нужно тебе кое-что сказать», – начал он.
Должно быть, это насчет того, что они обсуждали. Я посмотрела на него и поняла, что дело было в ребенке. Они даже и не думали, что я могла уже знать о его смерти.
«Ребенка не удалось спасти».
У меня на глаза навернулись слезы – не из грусти о погибшем ребенке, а из сочувствия к мужу. Я видела, что он сильно старался, чтобы как можно мягче донести до меня эти новости. Они ведь обсуждали, кому и когда следует мне об этом рассказать, а возможно даже и как.
У меня даже и в мыслях не было, что ребенок мог выжить после всего случившегося. Разумеется, он умер. Увидев, однако, его лицо, я поняла, что лучше подыграть. Я грустно закивала головой.
«Мне очень жаль», – добавил он.
Мой голос после длительного пребывания в горле трубки был тоненьким, так что я прошептала: «Ну да ничего. Мы еще сможем завести детей – нужно только, чтобы я была жива».
Он улыбнулся – было видно, что он испытал облегчение.
«Мне до жути холодно», – повторила я и начала вспоминать события той самой ночи. Мне нужно было обязательно рассказать обо всем Рэнди. На случай, если я забуду. Ну или умру.
«Я видела себя, – попыталась начать я, желая рассказать о том моменте в операционной, когда боль ушла, а я умирала. Я прокашлялась, пытаясь восстановить голос. – Не было никакой боли: она полностью прошла. Причем было такое чувство, словно я знала, что если захочу, то могу чувствовать так себя всегда. Мне не было нужды возвращаться к боли. Не знаю, откуда я это знала, однако я знала, что мне нужно сделать выбор, понимаешь?» Я так отчаянно пыталась ему все объяснить, что не находила нужных слов. Я стала всматриваться в его лицо в поисках понимания, чтобы продолжить свой рассказ. Я остановилась, чтобы подышать, так как не могла говорить и дышать одновременно.
«Но ты решила не умирать», – улыбнулся он, словно мы каждый день с ним болтаем о таких внетелесных переживаниях.
«Именно», – я была благодарна ему за то, что он, казалось, меня понимал, несмотря на мое крайне расплывчатое описание. Я дала ему свою левую руку, чтобы он взял и согрел ее. «Только я не знала, из чего именно выбираю. Странная штука. Словно мне предлагали уйти от происходящего и от боли, однако я знала, что если уйду, то брошу все. Но я не знаю, откуда я это знала, я просто знала, и все».
«Что ты чувствовала?» – спросил он.
«Я чувствовала себя полностью защищенной. Я ничего не боялась. Было такое ощущение, что я расширяюсь, становлюсь единым целым со всем, что меня окружает, однако вместе с тем чувствовала себя и совсем крошечной. У меня не было ни капли страха, – я сделала паузу, желая, чтобы он понял, какое абсолютное умиротворение я испытала. – Правда, бояться совершенно нечего».
Я замолчала, понимая, как бредово это звучит. Я бросила взгляд на стойку капельницы и подумала, что всегда смогу объяснить свои странные размышления действием наркотиков.
«Спасибо», – сказал он.
«За что?» – не поняла я.
«За то, что решила вернуться ко мне», – ответил он, укрывая меня принесенными медсестрой одеялами.
Я услышала, как по мою душу отчитывается в коридоре резидент хирургии. Настало время утреннего обхода. «Женщина тридцати трех лет с синдромом HELLP (поздний токсикоз беременных), четвертый послеоперационный день, кесарево сечение после гибели плода. Во время операции обнаружена крупная подкапсульная гематома».
Буквы использованной им аббревиатуры, HELLP, означали следующее: H – Hemolysis (гемолиз); ЕL – Elеvated Liverenzymes (повышение активности ферментов печени); LP – Lоw Plаteletсоunt (тромбоцитопения, снижение количества тромбоцитов). Это плохо изученное, зачастую заканчивающееся летальным исходом расстройство, которому оказываются подвержены менее одного процента всех беременных женщин. Нарушение, при котором кровь оказывается расщеплена на бесполезные составляющие, печень отказывает, а ответственные за свертываемость крови тромбоциты заканчиваются, и женщины умирают от потери крови. Помимо того, что я, по их мнению, стала жертвой синдрома HELLP, я также узнала, что моя кровь вытекала в пространство вокруг печени. Вплоть до этого момента я понятия не имела, что было причиной той мучительной боли. Позднее диагноз оказался ошибочным, так как на КТ-снимке была обнаружена опухоль, однако на тот момент это объяснение меня вполне устраивало.
«Гемоглобин 7 после 26 единиц. На двадцать килограммов больше, слабый диурез», – продолжал он. Итак, по самым грубым прикидкам, мне перелили столько крови, что ей можно было бы заменить весь запас крови в моем организме минимум трижды, а мои почки отказывались работать. Прекрасно.
«Она тут вздумала у нас умереть».
«Эмм, вообще-то нет», – подумала я, начиная злиться.
Нет, я вообще-то не вздумала умереть. Может быть, внешне это никак и не проявлялось, однако я отчаянно старалась не умереть. Конечно, я тогда была не в состоянии об этом сказать, однако теперь, когда он сваливал вину на меня, мне казалось, что он представляет меня в виде врага. Если люди, которые обо мне заботились, в меня не верили, то какая вообще надежда могла оставаться у меня? Я почувствовала, как кусок льда, на котором я пыталась удержать равновесие, откололся и принялся относить меня в сторону.
Вдруг мне в голову пришло неприятное воспоминание, от которого я содрогнулась. Я вспомнила, что сама частенько использовала эту фразу во время прохождения практики, совершенно не задумываясь об ее смысле: он «вздумал тут у меня умереть». Господи, да мы все постоянно это говорим. А правда в том, что эта фраза приписывает нашим пациентам стремление к смерти. Мы словно представляем себя в виде преграды, отделяющей пациентов от их очевидной для нас, однако никогда и не произнесенной ими вслух, цели. Мы на подсознательном уровне строим рассказ, в котором противопоставляем себя своим пациентам.