В шоке. Мое путешествие от врача к умирающему пациенту
Шрифт:
В течение дня седативный эффект препаратов был достаточно слабым, чтобы голоса вокруг временами проникали через пелену кромешной тьмы. Слова словно падали на меня. Лекарства затуманили мой разум. Находясь в помутненном сознании, я старалась сосредоточиться, чтобы собрать воедино кусочки головоломки: обрывки фраз, отекшее тело, бульканье жидкости в легких. В те первые дни, когда воспоминания были слишком расплывчатыми, я полагала, что утонула в пакетиках чужой крови, а мои почки отказали, не справившись с ее чрезмерным объемом. Жидкость превратила мои легкие в тяжелые от влаги губки. Мое тело раздуло из-за влитой в него за ночь жидкости с целью компенсировать огромную
Когда я приходила в сознание, мои глаза тут же начинали метаться по комнате, безмолвно требуя от присутствующих объяснить, что со мной произошло. Все смотрели в другую сторону. Я пыталась заговорить, однако вставленная в мое горло дыхательная трубка не давала это сделать. Я попыталась дать знак своей зафиксированной рукой, желая записать вопрос на бумаге.
«Просто отдыхайте», – сказали мне.
Хм-м-м – это уж вряд ли.
Я перенесла инсульт, который повредил участок моего мозга, отвечавший за зрение и чувство равновесия. У меня двоилось в глазах, а контуры людей тряслись, вызывая тошноту. Позже из-за инсульта мне было чудовищно тяжело ходить, однако узнать об этом нам предстояло лишь через многие недели. Из-за застоя, вызванного инфузионной терапией, у меня были проблемы со слухом – мне было крайне тяжело разобрать, что говорят другие. Я слышала фразы, которые прежде не раз говорила родственникам своих пациентов: «Ее тело выжило, однако мы не уверены, какой ценой». Было непонятно, плавают ли эти слова где-то в моем подсознании или же на самом деле льются на меня сверху.
В отделении интенсивной терапии не было зеркал, и о своем внешнем виде мне приходилось догадываться по реакции входивших в палату людей. Мои коллеги-врачи – мастерски умеющие обнадеживать люди с неизменной легкой улыбкой на лице – вместо этого ахали и плакали. Я прекрасно понимала, что должно было со мной случиться, чтобы вызывать у них такую реакцию, и осознала, что, пожалуй, даже хорошо, что у меня проблемы со зрением, а вокруг нет ни одного зеркала.
Когда они решили, что я точно не стану выдергивать из себя все эти трубки и капельницы, мои запястья освободили от ремней.
Я принялась ощупывать свое тело и не узнала его. Целостность моего кожного покрова была нарушена многочисленными толстыми трубками, вставленными во все легкодоступные крупные вены. Мое лицо и шею раздуло чуть ли не до размеров подушки. Мои бедра были странной неровной формы – круглые по центру и плоские по бокам. Моя кожа была пепельно-желтого цвета с крупными фиолетово-синими кровоподтеками. Двадцать девять острых металлических скобок не давали раскрыться моей брюшной полости. Я могла слегка надавить указательным пальцем на кожу вокруг колена, и образовавшаяся вмятина оставалась там часами.
Зашел мужчина, похожий на моего брата, однако, увидев меня, тут же покинул палату. Я подумала, что это не может быть он – не то чтобы я не верила собственным глазам, просто он живет в Бостоне. Вместе с тем время тогда для меня было чем-то совершенно непостижимым – я понятия не имела, какой сейчас день. Неужели прошло достаточно времени, чтобы он успел добраться сюда из Бостона? Я не знала.
Меня разбудил голос нашего священника со времен моего детства, который проводил обряд помазания над моим телом. Будучи врачом интенсивной терапии, я знала, что священник обычно приходит в палату к пациенту с одной-единственной целью – провести соборование перед смертью. Я тут же поспешила осмотреть комнату на предмет других свидетельств того, что я умираю. Мой брат был рядом вместе с остальными, склонив голову в молитве. В комнате царила грустная атмосфера, но я бы сказала, что недостаточно мрачная.
Я принялась изучать свое тело на предмет симптомов наступающей смерти, и, хотя оно и было холодным, мои пальцы не казались мне синими или покрытыми пятнами, что обычно свидетельствует о недостаточном кровоснабжении. Медсестры настраивали дозировку капельниц – они бы не стали этого делать, не будь надежды на выздоровление. Я заметила, что изголовье моей кровати приподнято на тридцать градусов, в то время как безнадежно больные пациенты обычно лежат у нас горизонтально. Все говорило в пользу того, что я пока не умираю, и я снова позволила себе погрузиться в забытье.
Я открыла глаза, и было такое ощущение, что все отделение собралось разом в моей палате. Они обсуждали некоторые аспекты медицинского ухода за мной. Что-то про вентиляцию легких и внутривенные жидкости. Кто-то один высказывал возможные варианты действий, в то время как все остальные таращились на пол или в окно.
«Нам не следует быть здесь. Смотреть на нее, когда она в таком состоянии. Это неправильно», – сказал кто-то из них, не обращаясь ни к кому конкретно.
«А вы ей сказали?» – узнала я голос своего наставника. Голос был направлен куда-то справа от меня, где, судя по руке, которая сжимала мою, все время сидел Рэнди.
«Нет, я решил подождать, пока ее не отключат от аппарата искусственной вентиляции, чтобы она наверняка все запомнила», – сказал Рэнди со смирением в голосе.
«Я могу ей сказать, если тебе слишком тяжело. Я привык сообщать плохие новости».
Они думают, будто я их не слышу.
Я направила свой взгляд прямо на коллегу, который предложил всем уйти. Ему доводилось сильно болеть, и по его дискомфорту я понимала, что ему знакомо унижение, с которым сталкивается тяжело больной человек, когда на него все вот так открыто смотрят.
«Ну давайте же, давайте оставим ее одну», – принялся он всех выпроваживать.
Мой наставник не пошел за всеми. Он наклонился к моему уху и сказал: «Теперь ты пойдешь на поправку. Дело не в сердце, сердце мы твое посмотрели. Завтра мне нужно лететь в Аргентину. Когда я вернусь, ты уже будешь в порядке». Последние слова были сказаны с такой интонацией, словно это было скорее пожелание, чем обещание.
Затем он повернулся к операционной бригаде и принялся давать инструкции по отсоединению аппарата искусственной вентиляции легких.
Что же такого хотели они мне сказать? Я не могла вникнуть в то, чего попросту не знала.
Я молча наблюдала в окно, как начинает смеркаться. У медсестер произошла пересменка, и меня подошла осмотреть ночная медсестра. Она послушала мое сердце и легкие, проверила каждый катетер на предмет инфекции или неисправности. Слила то небольшое количество мочи, что успело собраться в мочеприемнике, и измерила его. Она ввела мне препараты и задала вопросы, на которые я не могла ответить. Я вздрагивала, когда боль обострялась, однако никак по-другому выразить себя не могла. У меня начались рвотные позывы, когда она засунула мне через дыхательную трубку катетер отсоса, чтобы очистить легкие от выделений. Мне хотелось как-то дать ей понять, насколько мне невыносимо холодно, однако, как бы я ни старалась, изобразить озноб мне было не под силу. Выглядело это со стороны так, будто я качала головой и пожимала правым плечом.