В Суоми
Шрифт:
— Нет ничего на свете лучше лесного шума. Как шумит лес! Ну, так вот, все эти дни были похожи на хороший лесной шум. Казалось, лес шумел в наших сердцах.
Комната была полна народу. Обеденный стол пододвинут вплотную к стене. У стола сидел Коскинен и о чем-то говорил с Олави, Лундстремом и рыжебородым лесорубом. Лундстрем попросил выйти всех из комнаты, здесь сейчас состоится совещание штаба.
«Ах, так! — со все усиливающейся горечью подумал Анти, и медный котелок звякнул у него за плечами. — Ах, так! Заседают отдельно ото всех, уже начальники появились, а порядка нет. Лыжи у меня кто-то взял без спросу. Знаем!» И направился прямо к Коскинену.
Лундстрем отворил дверь в комнату, где сидели арестованные. Инари ввел туда под руки больного лесоруба.
— Встаньте с кровати, — приказал он десятнику Курки.
Тот нехотя поднялся. Инари уложил на нее лесоруба.
— Так вот, херра Курки, этого больного товарища, на место которого вы меня взяли, мы оставляем здесь. Он уже поправляется. И если с ним случится что-нибудь плохое или он не выздоровеет, отвечаете лично вы, херра Курки. Вы поняли все, что я вам сказал?
Курки утвердительно мотнул головой.
— Теперь вот возьмите обратно ваши драгоценные сигары, я курю только трубку, и, если позволит совесть, вы снова сможете продать их.
Он бросил на столик пачку сигар и, круто повернувшись, вышел из комнаты.
Подходя к столу, он услышал, как Коскинен говорил какому-то партизану (теперь Инари всех лесорубов, записавшихся в отряд, называл не иначе как красными партизанами):
— Что ж, разрешаю искать тебе лыжи по всему отряду. Найдешь — возьми себе. Только не грохочи.
Анти, ничего не ответив ему, пошел к выходу.
В комнате почти темно. Лампа коптит. Пол скользок от нанесенного на ногах снега, и тени на стенах и потолке тревожны.
— Ты ведешь первую роту свою передовым отрядом, Инари, и выходишь в десять вечера. Дорога на село Сала — самая короткая. В два часа ночи выходит вторая рота, сразу нее следом за ней все обозы с припасами, женщинами, слабыми и всеми, кто идет с нами, но не записался в батальон. Потом третья рота. Связь постоянная, двусторонняя. Ночевки — в деревнях по преимуществу, дозоры и часовые обязательны, — тихо наставляет Коскинен.
— У меня большой обоз: тридцать казенных лошадей, остальные — возчиков.
— Добровольные?
— Да. Нескольких я мобилизовал. — Это Олави говорит о порученном ему деле.
— Предупреди мобилизованных, что за все будет уплачено по рыночной цене!
Инари поднимается.
— Мне надо идти. Ведь скоро моей роте в дорогу.
— Что ж, доброго пути. — Коскинен протягивает руку Инари. — Доброго пути, товарищи! — ласково говорит он.
На пороге Инари оборачивается:
— Я бы все-таки десятников, Ялмарсона и управляющего пустил в расход к чертовой матери. Вспомни, как эта сволочь с нашими ребятами расправлялась в восемнадцатом. Коскинен, вспомни: в восемнадцатом году мы были мягки с лахтарями. Вспомни: мы потом признали это своей ошибкой.
Коскинен встал. В полутьме зимнего вечера он, казалось, стал выше.
— Инари, иди к своей роте и… знай — я подписывал письмо к товарищу Ленину третьего сентября в восемнадцатом году, я помню обо всех наших ошибках и не повторю их… Иди к своей роте, Инари, и предупреди партизан обо всем, что я сказал. Это относится и к тебе тоже.
Инари вышел, хлопнув дверью.
Звезды толпились на просторном, низком, черном небе.
«Отличный будет путь, — подумал он, — только бы Хильда в дороге не замерзла».
Лундстрем очнулся от того, что его кто-то тряс за плечо. Он с трудом открыл глаза и долго не мог прийти в себя и понять, где он и что с ним происходит. Одно ясно — он сидит на табурете и лампа коптит. Потом он понял, что трясет его Олави. От Олави пахнет морозом.
— Проснись! Обоз готов, время идти!
Откуда-то издалека долетал до него знакомый голос. Он вскочил и почувствовал, что ноги не хотят его держать, как будто волна качнула его.
— Время выходить!
Он подошел к столу. На венском стуле, уронив голову на стол, сидел Коскинен.
«Я не должен был засыпать», — подумал Лундстрем и толкнул слегка Коскинена.
— Пора!
— Что? — вскочил Коскинен, как будто он и не спал, а только все время настороженно ждал этого прикосновения. Он вытащил из бокового кармана часы на толстой, массивной серебряной цепочке и щелкнул крышкой. — Да, времени два часа. Я спал на десять минут больше, чем назначил себе.
Он спал сорок минут, впервые за сорок три часа.
Чтобы прогнать сонливость, они умылись снегом. Для этого пришлось отойти подальше от крыльца: у крыльца снег обледенел. Было отчаянно холодно, и кончики пальцев сразу же начало покалывать.
Площадку за домом обступал непроглядно-темный лес. Отдельные стволы были неразличимы в этой сплошной мгле. И только около потухающих костров ночь отступила.
Лундстрем услышал хруст пережевываемого лошадьми овса и почувствовал запах лошадиного пота; его обдал теплый пар дыхания животных.
— Уже пошел обоз, — с удовлетворением сказал Коскинен. — Живем, парень, отлично живем! Отлично! Вот бы на панко-реги теплую полость, тогда и на ходу часок можно было бы поспать, — радостно сказал Коскинен и опустил свою руку на плечо Лундстрему.
— Отлично живем, товарищ Коскинен! — почти крикнул он и побежал обратно в дом господ.
Он пробежал неприбранную большую комнату и повернул ключ в замке.
В комнате на огромной медвежьей полости спал управляющий со своей молодой женой. В углу у печи дремал, поблескивая широкой лысиной, Ялмарсон и храпел кассир, положив под голову опустошенные портфели.
— Вставайте, полость нужна нам, — разбудил их Лундстрем.
Сквозь черноту небес булавочными головками блестели звезды, и от снега ночь казалась еще темнее и от густой темноты холоднее. И в этой холодной тьме слышался скрип полозьев, приглушенный разговор людей, сопенье лошадей, двигались угольки трубок, — проходил мимо обоз.