В Суоми
Шрифт:
Метрах в полутораста за околицей Инари остановился у телеграфного столба. Приложился к нему ухом. Столб пел свою заунывную тонкую песню.
— Дай топор, — попросил Инари, и Каллио вытащил из-за пояса свой топор.
Инари примерился и стал подрубать стоящую у самой дороги стройную высокую сосенку. При температуре ниже тридцати градусов по Цельсию звук глохнет около самого топора. Хоть бы краешком уха услыхать, какие летят телеграммы по проводам: объявило ли уже правительство Суоми войну Советской России, какие дела на фронте, что слышно в Хельсинки и что говорят ребята на предприятиях? Но столб пел по-прежнему только свою таинственную заунывную жалобную песенку.
Инари быстрыми ударами отделил от ствола смолистые ветки. Затем высоко поднял легкую сосенку над собой, раскачал и обрушил на тонкие нити проводов. Провода, как паутина, разорвались и тугими, негнущимися прутьями пошли книзу.
— Это от мороза, — сказал Каллио. — Мороз и железо рвет, и на лету птицу бьет.
Телеграфная линия теперь кончалась на двадцать два километра южнее. Никто не мог дать знать военным властям о приближении красных партизан.
— Теперь иди и скажи Унха, что деревню можно занимать; пусть пошлет ко мне двух часовых.
Когда минут через пятнадцать к Инари подошли двое часовых, посланных Каллио, он сказал им:
— Приказываю вам следить, чтобы никто из селения без моего разрешения не вышел.
И, отдав распоряжение, он повернулся и пошел обратно в деревню.
— Где снег, там и след, — сказал Сунила и вместе с другим лесорубом-партизаном вступил в первый караул. — Не забудь прислать нам поскорее смену! — крикнул он уже вдогонку Инари.
У почты Инари уже встречал Унха и жестом пригласил внутрь.
Инари вошел в жарко натопленную комнату, где беспомощно стоял на столе телеграфный аппарат. Духота сжала сердце. Он медленно, как будто вспоминая, говорил Унха:
— Первое — не забудь послать смену часовым, второе — обыщи деревню и конфискуй оружие. Объяви крестьянам, торпарям, всем, у кого есть лошади, что лошади мобилизованы на перевозку грузов и фуража до следующей деревни за плату, справедливую, конечно, ну, и объясни, разумеется, всем, кто мы такие и чего хотим.
Самому Инари казалось, что он отдает быстрые и точные распоряжения, но Унха с трудом разбирал медленную, заплетающуюся его речь.
Часы глухо, откуда-то издалека, пробили шесть.
Выслушав все распоряжения и не чувствуя ног от усталости, Унха спросил, сколько часов дается на привал, и, услышав в ответ: «Шесть», — отрапортовал по-военному.
Унха вышел из дома и, разбив партизан на смены, пошел выполнять приказы командира.
Он подошел к харчевне. Несколько вооруженных лесорубов его опередили. Унха взял со столика неприхотливое меню.
А вот и хозяин. Он испуган неожиданным, небывалым нашествием вооруженных лесорубов. Надо сообщить полиции, и он хватает трубку телефона и судорожно вертит ручку. Ему нужен соседний пункт. Ему нужен ленсман. Но чем быстрее вертит он ручку, тем веселее лицо Унха.
— Молодец, верти быстрее, сильнее верти, — может быть, дозвонишься до рая.
Тогда хозяин понимает, что ему не дозвониться, что он смешон, и сразу меняется в лице. Даже сама фигура, наклон корпуса уже не те, что секунду назад, — уже дышат притворным доброжелательством.
— Пожалуйста, пожалуйста! — хлопочет он. — Вы говорите, лесорубы севера восстали? Такие мизерные заработки невозможно дольше терпеть. Ведь ваши заработки и нас кормят. Это ударяет и по нашему карману. Вот, может быть, война с Советской Россией немного подымет заработки…
Тут Унха уже не может вытерпеть:
— К черту войну! Мы против войны, к черту войну!
Трактирщик на секунду смущается, но сейчас же спохватывается:
— Да присаживайтесь, ребята, за столики! Эй, там, живей, живей несите кофе! — кричит он.
За перегородкой раздались невнятные шорохи.
— Мы будем спать здесь, у тебя в помещении, — распоряжается Унха. — Часть ребят можно устроить на почте, остальные сами найдут себе место в теплых крестьянских домах.
Земля торпарям и арендаторам без всякого выкупа — вот что услышат сегодня вечером торпари, батраки, малоземельные и маломощные. И сильнее забьются сердца. И еще услышат крестьяне, что надо готовить лошадей и сани для повстанцев — на перегон до другого села. Правда, парни говорят, что это будет хорошо оплачено.
Инари сладко спал, сидя на стуле, опустив голову на руки, безжизненно лежавшие на столе. Около его ног складывали конфискованное в деревне оружие. Сверху лежали два ружья для охоты на медведей.
В комнату входили партизаны, стучали, переставляли столики, складывали двустволки, револьверы, винтовки.
Каллио пристраивается рядом с другими парнями, лежащими вповалку на полу. Лампы горят вовсю. Сегодня ночью их жгут, не жалея керосина.
Инари спит, опершись на стол. Каллио вспоминает, как весною они вместе отправляли по реке бревна с лозунгами и как заливались тогда птицы. Он улыбается.
«Слава богу, я сразу всех своих товарищей нашел. Инари, и Сунила, и Олави — все они молодцы», — думает он и засыпает с блаженной усталой улыбкой.
Инари вздрогнул, посмотрел на круглые часы на стене. Часы явственно и хрипло пробили десять.
«Однако долго я спал, надо дать отдохнуть и Унха».
На столе перед ним лежат кольт, винтовка русского образца, старая берданка, один охотничий винчестер и кучка патронов. «Неужели нашли так мало?» — огорчается он.
На полу вповалку в самых неожиданных позах спали партизаны.
— Устали, — сказал Инари и вышел.
На крыльце он едва не столкнулся с Унха.
— Это все оружие?
— В деревне — да. Видишь ли, многих мужчин просто нет сейчас дома, они в лесу, на охоте и на разработках. А вот в километре отсюда, в стороне, усадьба Пертула. Там, наверно, есть оружие. Но пока ты спал, я не решался идти туда. Остальное все в порядке.
— Тогда я займусь этим, а ты иди сейчас же спать, через четыре часа мы выходим.
Инари разбудил Каллио и еще двух ребят. Они сразу вскочили.