В Суоми
Шрифт:
В комнате наступило молчание.
— Эй, красный партизан, я не знаю, как называть тебя, — раздался снова голос с верхних нар. — Я думаю, что после всего этого, ну, того, что ты отнял у нас ключи, и того, что та нам рассказал, никто скоро заснуть не сможет.
— В чем дело? — громко спросил Инари, подозревая подвох, и взвел курок.
— Я в таком случае попросил бы разрешения поиграть немного на моей скрипке.
— Он всегда такой? — спросил у лежащих на нарах солдат Инари, все еще опасаясь какого-нибудь подвоха в этой необыкновенной просьбе.
— Его кашей не корми, была бы скрипка, — раздались голоса с верхних и нижних нар.
— Ну, что же, играй, но смотри, за шюцкоровскую музыку уничтожу скрипку.
— Он больше жалобные разные играет или танцы.
Скрипка покоилась в футляре рядом со скрипачом. Он бережно освободил ее из темницы и заиграл печальные старинные народные песни.
— Ты лучше повеселее, — посоветовал ему Инари, все еще держа в руке револьвер с взведенным курком. Инари боялся, что медленные мелодии нагонят на него сон.
Инари взглядывал искоса на груду винтовок, лежащих у двери, слушал тонкоголосую скрипку, думал и ждал — ждал смены, ждал помощи товарищей и не знал, когда же наконец придет она.
Что творится теперь на улице, может быть, все уже кончено?! Может быть, пришел лахтарский большой отряд и, неожиданно напав на первую и вторую роты, всех партизан перерезал или остановил в пути у Коски, и там драка, а он, как наседка на яйцах, сидит здесь на этом оружии и ждет у моря погоды?
«Песня Сольвейг» казалась ему слишком медленной, и круглые настенные часы как будто нарочно замедляли свой ход и вызывающе тикали.
Он ждал и пуще всего боялся, что заснет в этом теплом помещении. И вдруг пронзительно скрипит дверь. Инари вздрагивает и, повернувшись к двери, поднимает маузер.
На пороге стоит солдат, он без оружия, — это Инари сразу заметил. Но за спиною солдата еще люди, — это тоже сразу сообразил Инари, увидев, с каким недоумением оглянулся тот, встретив в казарме чужого вооруженного человека.
— Стой! Стрелять буду! — тихо сказал Инари и услышал ответ егеря:
— Не стреляйте. Я принес записку вам от штаба красного партизанского батальона Похьяла.
— Я сам комроты этого батальона. Дай записку!
И в ответ на эти слова Инари услышал знакомый голос:
— Инари, так это ты!
— Лундстрем!
Да, в комнату вслед за солдатом вбежал Лундстрем.
— Здесь винтовки — забирай! — указывая на шкафчики, сказал Инари.
— Унха! Веди людей сюда! Инари нашелся!
Вайсонен встал из своего снежного окопчика и, крикнув: «Вот здорово! Погреемся!» — побежал вслед за Унха к крыльцу.
В холодной ночи возникали темные фигуры партизан, бежавших к казарме.
Через полминуты весь отряд Унха и Лундстрема был уже в помещении.
— Держать пленных на нарах — раз. Отнять у них сапоги — два. Оружие вынести в соседнюю комнату — три. Оставить в комнате трех вооруженных часовых. Сменять каждый час. Снаружи поставить двоих, — распорядился Инари.
И когда все это было исполнено, он, оставив командиром Унха, взяв под руку Лундстрема, вышел из казармы.
Надо было торопиться к Коскинену.
По-прежнему мела метель. Около своих лыж, прислоненных к стене, Инари увидел наметенный сугроб. Они встали на лыжи и пошли.
Ветер относил снег и глушил слова, но они, стараясь идти рядом, чтобы не потерять друг друга, и громко выкрикивая каждое слово, разговаривали.
Инари коротко рассказал свое приключение.
Покрытые снежным тяжелым пухом, они вошли в комнату поручика Лалука.
На постели сидел Коскинен. Несколько вооруженных лесорубов толпились в комнате, казалось, без дела.
Только что вошедший связист докладывал о том, что утром, к десяти, прибудут обоз Олави и третья рота.
Лундстрем подошел, встав навытяжку, руки по швам, отрапортовал об исполнении приказания.
— Казарма взята без единого выстрела, захвачено оружие и тридцать один солдат. Подробности может рассказать Инари.
Но Инари спросил:
— Что было в пакете с казенной печатью у ленсмана?
— Приказ о мобилизации в Похьяла! Мы сорвали им мобилизацию.
Инари начал рассказывать о том, как провел он последние три часа.
Рассказывал он неохотно, опасаясь выговора за свое безрассудство. Но когда он закончил повествование, Коскинен лукаво взглянул на командира второй роты и, засмеявшись, сказал:
— Видишь, наш теоретический спор о военном искусстве Инари разрешил по-своему. Вот она какая бывает, война!
— Все-таки это неправильно, — продолжал стоять на своем рыжебородый.
Инари не стал доискиваться сути спора. Его снова клонило ко сну. Лундстрем улегся рядом с ним на постели поручика, и оба сразу захрапели.
Несколько часов сна — не шутка.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Утром метель совсем улеглась, и на улицах в каждой снежинке сияли блестки солнца.
Лундстрем шел по улице, щурясь от снежного сияния и от набегающего ощущения молодой радости. Мороз пощипывал его за нос, брал за подбородок, покалывал уши. По спине в такт шагу ударяли две винтовки — своя и только что взятая у пасторши.
А по улице навстречу ему еще шел — казалось, бесконечный — обоз: панко-реги, розвальни, простые дровни, сани, на которые был навален разнообразный груз.
За ночь снегу намело много, крыши стали более покатыми, дома словно вросли в землю.
Лундстрем зашел в почтовую контору.