В Суоми
Шрифт:
Линия с помощью пленных солдат-связистов была восстановлена, и Коскинен диктовал телеграмму уже немолодой накуксившейся телеграфистке.
Работала она, как полагается, в форменной круглой фуражечке с черным бархатным околышем.
«Восстанием охвачен север.
Восставшие организовали серьезные боевые силы, которые продвигаются на юг.
Лесорубы всех лесопунктов присоединяются к восставшим. Порядок обеспечен полный. Отряды регулярных войск частью разбиты и бегут, частью присоединяются к восставшим.
Не допустим братоубийственной войны против трудящихся Советской республики! Руки прочь от Советской Карелии! Земля — торпарям, батракам, маломощным. Вся власть — трудящимся! Долой военные авантюры!
Штаб восставших призывает всех трудящихся немедленно присоединяться к восстанию, организовать на местах отряды, разоружать шюцкоровцев, разъяснять солдатам цели восстания и цели преступной войны, на которую толкают их отечественные капиталисты.
Руки прочь от Советской России!
— Передали?
— Передала, — робко вымолвила телеграфистка.
— Эта телеграмма наделает в их тылах немало паники и кое в чем поможет нам… — усмехнулся Коскинен.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Когда, сбив снег с кеньг, Лундстрем и Инари зашли к Олави, в дом отца Эльвиры, в сборе была вся семья. Сам старик, уже совсем седой, сидел за столом, суетливая старушка мать накрывала на стол, расставляла тарелки и снедь.
Хелли и Нанни со сдержанным удивлением, держась за руки, смотрели на отца.
Олави недавно пришел с мороза, и Эльвира, глядя на него, не скрывала своей радости.
Ее старшая сестра уже сидела за столом, рядом с отцом. Муж ее, тоже лесоруб, работал сейчас на заготовках в центральной части страны.
Семья Эльвиры за эти годы успела разделиться, и братья ее и сестры жили в этом же селе, но в разных избах и в разных концах.
Эльвира сияла; она была розовощека, голубоглаза, светловолоса и сильна.
— Теперь мы навсегда вместе, Олави! — сказала Эльвира.
— Теперь мы навсегда вместе, — повторил Олави и вдруг остановился. — Теперь мы должны быть навсегда вместе, Эльвира.
И неожиданно для себя Олави крепко обнял Эльвиру при посторонних и даже поцеловал.
— Отец, — сказал Олави потом, — твои сани мобилизованы, как и все сани в селе, для перевозки наших грузов до следующего пункта. Но ты не беспокойся, будет за все труды заплачено справедливо.
— Я и не беспокоюсь, мне уже все передали, — спокойно ответил старик.
Он втайне гордился тем, что его зять — один из вожаков восстания. Может быть, восстание победит и Олави станет большим человеком.
Когда вошли в комнату Лундстрем и Инари, Олави просиял.
— Мы старые знакомые, — улыбнулась Эльвира, пожимая руки пришедшим.
— Вот кто жил со мною в бане, — указал старику на Лундстрема Олави.
Теперь, когда дело разъяснилось, многие обиды сами собой уходили.
— Садитесь, ребята. Чем богаты, тем и рады.
И товарищи уселись вокруг стола. От большой кастрюли с ухой подымался вкусный пар. Старуха разлила уху по тарелкам. Она радовалась, что за столом сегодня так много гостей и что дочь счастлива.
Лундстрем не знал, как ему быть: ложек на столе не было, и никто не волновался из-за отсутствия их. Инари понимающе переглянулся с Олави и, нагнувшись к своей тарелке, пригубил ее. Уха была жирная, с янтарным наваром. Заметив беспомощный, блуждающий в поисках ложки взгляд Лундстрема, старик вежливо спросил, не нужно ли гостю чего-нибудь, может быть, соли.
— Нет, спасибо, я думаю, что уха достаточно посолена. Я ее еще не попробовал, — сказал, смущаясь, Лундстрем. — Мне нужна ложка.
Услышав это, старик укоризненно покачал головой.
— Если тебе не очень трудно, сынок, пей уху прямо из тарелки. У нас здесь, у стариков в Похьяла, так повелось. Если уху хлебать ложкой, рыба будет плохо ловиться; у вас там, на юге, в городах, этого не знают. А потом начинают жаловаться, что рыба год от году хуже идет в невода. А у нас здесь в Похьяла рыба, слава богу, пока ловится.
И Лундстрем, боясь пролить на стол хоть каплю жирной ухи, стал пить ее прямо из тарелки. От этого уха не стала менее вкусной.
Обед удался на славу, хотя мать все время говорила, что, если бы ее предупредили за день, она зарезала бы хоть овцу или поросенка.
— Да, Эльвира, мы теперь будем вместе уже все время, — немного смущаясь, сказал Олави, — если ты согласишься опять пойти со мной в скитания.
— О чем речь? — спросил Лундстрем.
— Куда еще придется ехать Эльвире? — забеспокоился отец.
— Я только что разговаривал с Коскиненом, — отвечал сразу двум Олави. — Он говорит, что пришли экстренные известия. Он приказал мне готовить всех партизан. Мы, вероятно, уходим через границу, в Советскую Карелию!
— Не может быть! — в один голос сказали Инари и Лундстрем.
— Когда мы вернемся в Суоми, точно неизвестно, но мы вернемся в Суоми, конечно, скоро… Женщин и детей можно брать с собой, тех, которые не боятся трудностей. Вот и все… — Произнеся такую необычно длинную для него речь, Олави замолчал, вопросительно глядя на Эльвиру.
— Не может быть, чтобы уходили в Карелию, — пожимая плечами, усомнился Инари. — Мы должны установить рабочую власть по всей Похьяла на вечные времена. Не может быть. Я пойду сейчас же поговорю с Коскиненом. — Он встал из-за стола и стал наматывать шарф на шею.
У Лундстрема сердце сжалось тоской. «Как же я буду там жить? Я знаю только один финский язык».
У него мелькнула надежда, что, может быть, переводят только обозы; он вскочил и, не поблагодарив толком хозяев и не попрощавшись, выбежал из избы, чтобы догнать Инари.
В Советской России Инари уже бывал. Он ее знал; в последние месяцы он мечтал о том, что и в Суоми у власти встанут трудящиеся. И вот надо уходить, даже без битв, после таких стремительных побед.
Он почти побежал к дому, где сейчас помещался партизанский штаб. Лундстрем отстал от него, остановившись погреть руки у костра.