В Суоми
Шрифт:
Позади его розвальней двигались сани мужа Айно. Он восседал на них в обозе, а жена его, вооруженная винтовкой, смело шагала на лыжах в строю, в первой роте.
Было над чем посмеяться, а уж от данного кем-то из молодых парней прозвища «Баба» ему теперь никогда не отделаться.
Старые возчики думали, однако, совсем по-другому. Они считали, что по-настоящему, по-душевному обращаться с лошадью может только мужчина. Да, лошадь без хозяина и работает меньше, и надрывается больше.
Ясное дело, он не мог доверить коня женщине. А потом, если уж у его бабы такой бойкий характер, пусть идет в строю, а то, не ровен час, с таким нравом загнала бы лошадь. Поэтому, осыпаемый шутками, он, не унывая, сидел на своих панко-регах и независимо сплевывал на снег.
За ним двигались сани возчика, у которого вальщиками работали Инари и Каллио. Возчик этот был горд своей близостью к человеку из штаба. Он важно говорил на остановках, растирая варежкой щеку:
— По щепке дерево узнать можно. Я сразу, как Инари ко мне попросился, сообразил, какого пера эта птица. Я его сразу принял: «Работай на здоровье, говорю, люди ведь мы, слава богу».
Потом шли сани с незнакомыми возчиками, — среди них были и мобилизованные, — потом ехала Эльвира с дочерьми.
Сразу же за санями Эльвиры скрипели полозья панко-рег возчика, решившего не платить недоимки. На его санях, нагруженных домашним скарбом, сидела его жена с сынишкой. Мальчик долго не засыпал: он требовал, чтобы ему показали границу, где кончается Суоми и где начинается Карелия.
Отец толком не мог ничего ему объяснить и говорил: «Сам увидишь», — и спрашивал, не замерзли ли у него ноги.
Мальчику представлялось, что как только обоз перейдет границу, сразу станет тепло, начнется лето, защелкают на зеленых ветвях незнакомые птицы и запрыгают в пене падунов серебристые форели, и лошади станет легче, перед нею полотенцем расстелется гладкая, наезженная дорога.
«Как перейдем границу, сразу все переменится». Так думал не один только мальчик.
Такие же приятные мысли бродили и в головах многих взрослых лесорубов, хотя они-то хорошо знали, что сейчас и там, в Советской Карелии, зима, и сплавные реки замерзли, и долго еще ждать ростепели.
Многие из них еще в семнадцатом году работали на лесозаготовках у рек, бегущих в Белое море, в Кандалакшскую губу, в Кереть, в Ковду, в Сороку; они хорошо знали эти места, и, однако, кое-кто из них думал так же, как мальчик.
Мальчишка соскакивал со своих саней, догонял передние и дразнил Хелли:
— А твоего медвежонка зарезали!
Хелли говорила:
— Нет, не зарезали! — но не могла удержаться от слез.
Эльвира ее утешала и прогоняла мальчишку назад, к родителям.
— Мама, — уже сквозь слезы допытывалась Хелли, — а в моей новой деревне будет березовый сок?
— Будет, родненькая.
— А клюква в можжевеловом сиропе?
— Будет, доченька.
И Хелли успокаивалась.
Затем шло несколько саней с молчаливыми мобилизованными возчиками.
Они не доверяли Олави, обещавшему заплатить за гуж по-божески, и поэтому, попыхивая угольками трубок, сосредоточенно и угрюмо молчали. Все они были заняты своими думами. Некоторые боялись, что их лошади заболеют от слишком студеной воды.
Дальние сани терялись в лесу.
Когда пошел снег, нельзя уже было разглядеть больше чем две панко-реги позади и впереди.
И всем этим обозом распоряжался и всюду наводил порядки быстроногий Олави; он, казалось, был на своих лыжах одновременно во всех местах обоза, и там, где вспыхивали какие-нибудь недоразумения, он быстро разрешал их.
Он намечал стоянки для отдыха, и это было всегда вблизи от ручья; разбив лед, можно было достать воду, а в лесу наломать веток для костра ничего не стоило.
Он проходил вдоль саней, ободряя одним своим веселым видом угрюмых возчиков, перебрасываясь двумя-тремя словами со знакомыми. А кто был ему незнаком?
«Откуда у него берется столько слов? Ведь он раньше все время молчал», — думал Лундстрем.
Лундстрем по-прежнему был рядом с Коскиненом.
Олави был все время занят: то надо было принять быстрое и точное решение, то помирить спорящих возчиков, то переложить равномернее груз, то выдать одному кусок сала или хлеба, другому рукавицы, третьему кеньги. Но, даже и не видя Эльвиры, он все время чувствовал, что она здесь, близко, и от этого обоз становился ему как бы уютным домом. И каждый раз, когда он в дороге видел Эльвиру, ему казалось, что они только что вышли из дома ее отца после вечеринки, что они никогда не расставались.
Он подошел к саням Эльвиры.
Эльвира заботливо укрыла девочек теплым коричневым одеялом. Оно было занесено снегом.
Первые сани быстро скатились по склону на лед речки и пошли по ледяной дороге. Она была несравненно удобнее, чем лесная: ни деревьев, ни кочек. Но уже через несколько минут спокойного хода отец Эльвиры услышал какой-то странный хруст.
Мороз, строя свой ледяной мост через реку, не предусмотрел такой нагрузки.
Из-подо льда выступила вода.
Сани старика проскочили по этой воде, и он сразу погнал кобылу к берегу.
Но следовавший за ним возчик не был таким расторопным, — наоборот, он даже замедлил ход, испуганно посматривая по сторонам, и лед под тяжестью саней, груженных салом, с треском надломился, лошадь вдруг стала меньше ростом. Белый, казалось, лаковый, снег сразу потемнел, и оглобли пошли вниз.
Надо было сразу выскочить из саней, схватить буланку под уздцы и быстро повести ее вперед, правда, рискуя промочить ноги или провалиться в студеную воду. Но возчик был тяжелодум: прежде чем на что-нибудь решиться, он дважды затянулся дымом из самодельной своей трубки. А в это время буланка успела уйти в воду по самое брюхо.
Обоз остановился.
Возчики столпились и начали вытаскивать лошадь. Она смотрела своими огромными, темными, непонимающими глазами на окружающий ее мир и не шевелилась. Каждый волосок на ее морде заиндевел и топорщился. Достали откуда-то длинные жерди, подсунули их под брюхо лошади, чтобы она не погружалась дальше в воду, и стали помогать ей выбираться. Сама она, казалось, была равнодушна к своей судьбе. Ни одного движения в помощь спасавшим ее людям она не сделала.
— Кто мне заплатит за кобылу? — с горечью спрашивал у Олави возчик.