В Суоми
Шрифт:
Гармонист играет веселые песни, парни и девушки кружатся в шумном хороводе, и пол ходит ходуном.
— Зачем же вам непременно уходить из деревни сегодня? — прижимаясь к Лундстрему, спрашивает девушка.
На лавках, установленных вдоль стен, теснились, вытирая пот, отдыхающие после танцев, раскуривая свои самодельные трубки, партизаны, те что посолиднее, и пожилые поселяне.
— Зачем уходить вам сегодня? Переждите погоду и повеселитесь с девушками; такого веселья отродясь в нашей деревне не было, — повторила девушка и еще теснее прижалась к Лундстрему. — Смотри, все против вашего ухода. Слишком ясно сияет круторогий месяц — к стуже! Смотри, в печи слишком красный огонь — к морозу. Когда я шла сюда, наша собака выскочила из избы валяться на снегу, — это тоже к злейшей стуже, — убеждала девушка.
— Милая, уже все решено. — И горячие губы Лундстрема прижались ко лбу девушки.
Но в неясном освещении переполненной большой комнаты сельской школы все были заняты своими делами, своими девушками или своими кавалерами, так что никто не заметил мгновенного поцелуя.
Никогда не забыть мне этого вечера перед переходом через границу, никогда не забыть мне моей девушки, веселой и смущающейся, в теплой кофточке из тяжелой синей шерсти.
Вот как будто держу я сейчас свою руку на сильной ее талии, и теплое ее дыхание ложится на только что выбритые мои щеки.
Счастливые были дни.
Вот имени ее не пришлось запомнить — Мартой ли ее звали или Элизой, Марией или Тюне.
Если ты жива еще и если когда-нибудь придется встретить тебе эти строки, вспомни неуклюжего молодого лесоруба, грубоватого и нежного, по рассеянности или по привычке, и сюда, на вечеринку, захватившего свой топор. Помнишь, заткнутый за пояс, он мешал тебе потеснее прижаться ко мне, а я не знал, куда его положить, и неудобно было мне с ним расстаться.
Ты припомни еще, что сказал танцевавший рядом с нами бойкий парень в меховой курточке. Я сам забыл, над чем и как он пошутил, но помню, что нам было очень весело и смеялись мы до упаду.
А как играл гармонист!
Вот славно было бы припомнить все его шутки! А как один из сидевших на лавке у стены лесорубов вскочил и крикнул: «Дай-ка тряхну стариной. Послушай, Инари! Послушай, Каллио!» — выхватил трехрядку из рук гармониста и сам заиграл.
Инари не было на вечеринке, а мы уже всласть наслушались замечательной игры гармониста Лейно, пока за ним не пришла жена.
Он намотал на шею зеленый шарф, надвинул финку на глаза и пошел к выходу, а мы остались.
Помнишь, мы вышли из комнаты только тогда, когда в спертом от дыхания множества людей и табачного дыма воздухе замигали тревожно лампы. Только тогда, — а позади были уже ночные и снежные переходы, и через три-четыре часа начинался последний, труднейший.
Но впереди была у нас вся прекрасная жизнь.
Припомни все это, моя милая девушка, и прости — писем я не писал, вестей о себе не подавал, и ты, может быть, обо мне забыла. А я изредка вспоминаю эту ночную вечеринку в заброшенной в приполярных лесах деревушке Курти, и сердце у меня сжимается.
Я думаю о том прекрасном времени, когда Суоми станет свободной и я приеду в далекую, заброшенную деревню Курти и начну отыскивать милую мою девушку, с которой мы вышли тогда вместе из комнаты.
Только вот имени ее не пришлось мне запомнить, но ее фигурка, теплое дыхание подскажет: вот она. Я подойду к ней и спрошу:
— Помнишь ли ты молодого лесоруба? Правда, морщинки кое-где побежали по лицу, правда, позавчера я вырвал несколько седых волос из головы, но я так же молод и так же приятно смотреть мне на тебя и держать за руку, как и тогда, в ночь на седьмое февраля.
И только одного я боюсь — что, взглянув на меня, ты так же звонко рассмеешься, как тогда, на морозе, и скажешь:
— Я не могу долго разговаривать с тобой, я спешу: пора кормить дочку.
Я отлично понимаю, что ты должна была кого-нибудь полюбить и выйти замуж; ведь у меня-то самого не только было дела, что ждать этой встречи. И все-таки мне станет обидно, милая моя нэйти. Но не огорчайся за меня, обида моя скоро пройдет. Разве можно будет ходить печальным в те дни, когда Суоми станет свободной?
Круторогий месяц сиял на томно-синем небе, и снег был совсем темно-синим, и навстречу нам ехали сани.
Ребята остановили их; это были наши партизаны, они везли оружие, взятое на пограничном посту.
Смешные эти солдаты. После небольшой перестрелки они сложили все оружие, что было у них, в кучу, а сами разбежались кто куда. Ни одного из них не удалось увидеть — попрятались, канальи. Ну, мы оружие погрузили, телефонный аппарат сняли — и айда обратно!
И они поехали дальше сдавать добычу Олави, а мы пошли веселой гурьбой и грелись у каждого встречного костра, и нам не было холодно. И у нас не было места приткнуться, чтобы посидеть вдвоем.
Так мы и ходили по улицам, смотрели вверх, на синие мохнатые мигающие звезды, присаживались на приступочках.
Потом, помнишь, мы встретили солдата в полной форме, только без погон. Он шел на лыжах и тяжело дышал. Он спросил нас:
— Как пройти к главному начальнику?
А я спросил его:
— Для чего нужен тебе главный начальник?
— Я бывший солдат из гарнизона Сала, рядовой. Я покинул свою часть и хочу идти вместе с вами в Карелию. Я хочу добровольцем записаться в батальон партизан Похьяла.
И мы проводили его до самого штаба. Нам было странно, что Коскинен в такое время не спал. Потом опять мы бродили по улицам, смотрели, как в зрачках отражается полумесяц, как ложатся на ладонь снежинки.
Так мы ходили, пока не начал собираться обоз и возчики не стали запрягать своих лошадей.
Тогда мы расстались.
Я был в арьергарде. Значит, еще часика четыре можно поспать.
Каллио укладывался рядом со мной.
Как это меня угораздило забыть ее имя!