В те дни
Шрифт:
На радостях чуть было не забываю о поручении моего спасителя. К счастью, Приеде сам подходит к отцу с просьбой:
— Нет ли у тебя спичек, Криш?.. А, здравствуй, Имант. Ты что тут делаешь?
— Ох, совсем забыл! — восклицаю я, не ответив даже на приветствие старика. — Дядя Приеде, вот вам посылочка.
— От кого? — удивляется старик.
— Племянник послал…
— А…
Передаю ему пакетик. Приеде открывает его, недовольно морщит лоб и опускает листки в широченный карман своего рабочего пиджака.
— Больше ничего он не передал?
— Сказал, что договорённость остаётся в силе.
Старик понимающе кивает головой.
— Ясно…
— Что там такое, Карл? — заинтересовавшись, спрашивает отец.
— Да так, ничего. Племяш тут с просьбой одной приходил, — уклончиво отвечает он… — Так дай-ка мне спичку, Криш.
Отец передаёт Приеде коробок спичек. Старик закуривает и отходит.
— Знаешь что, ты пока домой не ходи, — говорит мне отец. — Скоро конец работы, пойдём вместе. Обожди в сторожке…
Сидеть в сторожке мне не хочется. Опять этот ворчун Матиссенс будет читать проповедь о том, что нынешняя молодёжь забыла бога и обречена на вечные муки. Лучше выйти на улицу и походить вблизи ворот.
Так и поступаю. Заложив руки за спину, начинаю медленным, размеренным шагом прогуливаться по тротуару. Пять шагов вперёд, пять шагов назад. Вперёд — назад, вперёд — назад… Точь-в-точь, как «Козёл» в классе во время контрольной работы.
Вышагивать взад и вперёд приходится довольно долго. Терпение моё подходит к концу. Что же там отец? Когда он выйдет?
Но вот раздаётся протяжный заводской гудок. Пять часов вечера. Рабочий день окончен.
Через несколько минут открываются заводские ворота, и выходят рабочие. Впереди — старик Приеде. Он останавливается посреди узкой улицы, прикуривает. Вокруг него собирается небольшая группа. Она быстро растёт, рабочие заполняют всю улицу. Почему они остановились?
В центре толпы неожиданно появляется знакомое лицо. Да ведь это же мой спаситель!
— Товарищи! — с удивлением слышу я его громкий голос. — Подойдите поближе.
Товарищи! Он сказал «товарищи»! Но ведь только коммунисты так смело произносят это запрещённое слово.
Отчаянно толкаясь, локтями прокладываю себе дорогу поближе к оратору. Я должен услышать, о чём он будет говорить!
— Товарищи! — несётся над толпой. — Я к вам послан городским комитетом Коммунистической партии Латвии. Вчера ульманисовские газеты объявили, что с коммунистами в Латвии всё покончено. Наверное, вы тоже читали об этом. Вот городской комитет партии и решил провести сегодня митинги на крупнейших заводах Риги, чтобы разоблачить эту наглую и бессмысленную ложь. Ульманис и его клика не понимают, что коммунизм уничтожить невозможно так же, как невозможно уничтожить рабочий класс.
— Правильно!
— Верно говоришь! — кричит молодой парень рядом со мной и от восторга передвигает кепку на самый затылок.
— Товарищи рабочие! — продолжает оратор, когда возгласы прекращаются. — Мне нечего рассказывать вам о том, какие несчастья, какую тяжёлую жизнь принесла вам фашистская диктатура Ульманиса. Вам кричат: «Единство нации!» — и выжимают пот во много раз сильнее, чем прежде. Вам кричат: «Латвия — для латышей!» — и строят всё новые и новые тюрьмы, чтобы упрятать туда всех, кто хотя бы одним словом выкажет своё недовольство ульманисовским режимом. Вам кричат: «Вот она — латышская свобода!» — и под шумок грабят нещадно. Растут налоги, цены, квартирная плата.
Но это ещё не всё. Ульманис готовит новый удар по рабочему классу. Он хочет закрыть многие рижские заводы, а вас выслать на деревню, в батраки к серым баронам (серые бароны — так в Латвии презрительно называли кулаков). Гитлеру нужно мясо и сало. И Ульманис взялся снабжать его за счёт вашего рабского труда…
Среди рабочих раздаются возмущённые голоса:
— Никуда мы не поедем!
— Пусть сам Ульманис идёт батрачить!
— Карла и Адольфа в один мешок да в воду!
Мой спутник поднимает руку. Шум стихает.
— Ещё минута, товарищи, и я кончаю… Сегодня мне рассказали, что один глубокий старик, которого обидели ульманисовские прохвосты, сказал: «Отольются кошке мышкины слёзки». Что ж, он — немощный старец, и ему, пожалуй, действительно больше ничего не остаётся, как ждать, когда это случится…
Мне кажется, что оратор смотрит прямо на меня. Опускаю глаза. Почему я чувствую себя так, словно в чём-либо виноват перед ним?
— …Но вы, рабочие, рижский пролетариат, имеющий славные революционные традиции, вы не должны и не будете ждать, пока кто-то другой отплатит ульманисовской банде за нашу горькую долю, за слёзы ваших жён, за похищенное детство ваших сыновей и дочерей…
Голос звенит. Он зовёт вперёд, вливает отвагу и решимость.
— Только собственными руками сбросим мы кровавую фашистскую тиранию. Долой Ульманиса и его клику! Да здравствует Коммунистическая партия Латвии!
— Ура! — кричу я вместе со всеми. — Да здравствует Советская Латвия!
Как белые голуби, взлетают над толпой листочки бумаги. Рабочие быстро расхватывают их. Мне тоже удаётся словить одну бумажку. Куда бы её спрятать? Вот сюда. В кармане пальто прорвалась дыра величиной с кулак. Просовываю туда руку и опускаю листовку.
Но тут происходит нечто совершенно непонятное. Старик Приеде взбирается на ступеньки сторожки и кричит благим матом:
— Ура господину Витолиню — хозяину нашего завода! Ура-а-а-а-а!
— …А-а-а! — поддерживают его два-три недоуменных голоса. Остальные рабочие в замешательстве молчат.
— Ура! — ещё раз провозглашает Приеде и отчаянно машет руками. Что он, с ума сошёл? Сын — коммунист, в «Централке» мучается, а он такое проделывает.
Ах, вот оно что! Из-за угла бежит полицейский, за ним другой, третий…