В те дни
Шрифт:
Беру со стола пачки и ухожу в свою комнатушку. Придётся обождать, пока отец с матерью улягутся. А то ещё, того гляди, зайдут ко мне.
Я тщательно скрываю от родителей свою работу в подполье. Так требуют правила конспирации. Малейшее нарушение их — и не оберёшься неприятностей. Вон у Жука, моего товарища по ячейке, мать случайно обнаружила в кармане листовку. Теперь парень ходит сам не свой. Только соберётся куда-нибудь — мать в слёзы, отец ругается: «В тюрьму захотел? В могилу нас загнать стараешься?»
Нет, уж лучше обождать немного. Совсем ни к чему рисковать спокойствием в семье.
Часы бьют одиннадцать. Наверное, мать с отцом уже улеглись.
Приоткрываю дверь:
— Папа!
— Что тебе ещё?
— Разбуди меня завтра в половине шестого.
— Куда ты собрался в такую рань?
— Нужно взять у одного парня учебник химии. У нас завтра контрольная, а у меня своего нет.
— Ладно, ложись спать.
— Я ещё немного почитаю.
Закрываю дверь и тихонько поворачиваю ключ. Мать, чего доброго, ещё вздумает проверить, хорошо ли я укрыт.
Наливаю в баночку воды и развожу в ней золотой порошок. Затем по совету отца, добавляю в краску клея.
Красная шёлковая материя аккуратно разостлана на столе. С линейкой в руках размечаю буквы.
Д-а з-д-р-а-в-с-т-в-у-е-т С-о-в-е-т-с-к-а-я Л-а-т-в-и-я!
Если немного сузить буквы, то как раз вместится. Беру кисточку и начинаю вырисовывать…
Быстро летит время. Уже бьёт два часа, когда я делаю последний мазок. Отступаю на шаг и любуюсь своей работой. Конечно, не так, как у настоящего живописца, но в общем вполне прилично.
Раздеваюсь, гашу свет и с удовольствием вытягиваюсь в постели.
Флаг остаётся на столе. Буквы должны ещё как следует подсохнуть, иначе испачкается красное поле.
— Имант!
Ах, как не хочется вставать!
— Имант! Уже без пятнадцати шесть.
Ого! Вскакиваю с постели и протягиваю руку к выключателю. Но света нет.
— Отец, почему не горит электричество! Испортилось что-нибудь?
— Нет, пробки в порядке, я уже смотрел. Наверное, на станции…
Через минуту я уже одет. Снимаю со стола флаг, аккуратно складываю его и прячу под пиджак.
Отец при свете керосиновой лампы опять сидит за своими «Правилами уличного движения». Какой он сегодня прилежный! Правда, у него ещё много времени. Смена отца начинается в семь, а завод неподалёку.
У плиты, окутанной клубами пара, хлопочет мать. У неё сегодня большая стирка. Владелица нашего дома госпожа Каудзит прислала целую корзину залитых вином скатертей и салфеток. Да ещё свёрток мужского белья принесла барышня Эмма, пожилая, чопорная экономка богатого вдовца, живущего по соседству.
— Покушал бы, Имант!
— Некогда, мама… Вернусь — тогда…
Незаметно беру с книжной полки последний номер журнала «Атпута» и выхожу из квартиры.
Парадная опять заперта. Это штучки дворника, создавшего себе дополнительный заработок. Ровно в десять часов вечера он запирает дверь на ключ и требует с каждого уходящего и приходящего по десять сантимов. Кроме того, он таким путём получает точные сведения, когда приходит домой каждый квартирант, и я готов поклясться, что они не остаются не известными молодчикам из охранки.
Но я уже давно научился оставлять дворника в дураках. С силой приподнимаю дверь за ручку и несколько раз основательно встряхиваю её. Она отворяется. Надо бы ещё и закрыть, но у меня нет времени.
Мимо дома проходит трамвай. Вскакиваю на подножку. Пожилая кондукторша с укоризной покачивает головой.
— Вам куда?
Плачу за билет, прохожу в вагон и усаживаюсь…
На скамьях одни рабочие. Какие у них жёлтые, худые лица! Да, нелегко даётся кусок хлеба на рижских фабриках.
Интересно, кто же всё-таки придёт сегодня на явку? Внимательно осматриваю своих соседей. Может быть, из них кто-нибудь? Вот этот симпатичный юноша в углу? Или пожилой, сердитый с виду рабочий, с резкими, будто вырубленными из дерева, чертами лица?
Не стоит гадать! Может придти любой из них. Всем им живётся несладко в ульманисовском «раю».
Вот и мост через Даугаву. Рабочие выходят из вагона. Им ещё предстоит длинный путь по набережной до заводов.
Трамвай быстро катит по тёмным улочкам старого города, вспугивая стаи белокрылых голубей. Они летят вдоль домов, шумно хлопая крыльями, усаживаются на подоконниках, на крышах, на лепных фигурах в нишах между окнами. Дома здесь высокие, чёрные, угрюмые. Они стоят с древних времён, в них, вероятно, жили ещё псы-рыцари, властвовавшие в Ливонии.
Улицы становятся широкими, светлыми. Трамвай приближается к центру. Здесь все ещё спят. Лишь дворники, громко обмениваясь новостями, подметают мостовую. Гремя пустыми бидонами, проходят молочницы.
Вдали показалась сочная зелень Бастионной горки, мелькнули мутные воды городского канала. Скоро моя остановка.
Из ярко освещённого подъезда модного ночного бара, пошатываясь, выходят несколько молодых людей. Их шляпы лихо сдвинуты на затылки. Шёлковые кашне выбиваются из-под воротников дорогих пальто. Осипшими голосами они пытаются затянуть непристойную песню. Это достойные представители «золотой молодёжи» — сынки владельцев заводов и крупных ульманисовских воротил! Они тоже «трудятся» от зари до зари, спуская в кутежах бешеные деньги своих папаш, политые обильным потом рабочих рижских окраин. Теперь их «трудовая» ночь окончена, и они отправляются на отдых…
— Кинотеатр «Палладиум», — объявляет кондукторша.
Выхожу из трамвая. Вот и улица Попова. Небольшая, тихая улочка, освещённая редкими газовыми фонарями. Подходящее место для явки.
Дом номер четыре… Не буду здесь останавливаться. Пройду вперёд, затем поверну обратно.
Фонари гаснут. На востоке занимается заря, но светло ещё не стало. Как раз то время суток, которое называют «чуть свет».
Слышны шаги. Кто-то идёт. Наверное тот, кого я ожидаю. Разворачиваю журнал, чтобы прохожему был виден заголовок.