В тине адвокатуры
Шрифт:
— Сейчас только откушать изволили, в гостиной.
— Одна?
— Одна-с, — с удивлением посмотрел лакей на встревоженного Гиршфельда.
Быстро направился Николай Леопольдович в гостиную и буквально вбежал в нее.
— Ты! — радостно поднялась с дивана ему навстречу, княгиня, но, заметив его расстроенный вид, остановилась.
— Что с тобой?
— Я погиб! — не сказал, а простонал он и, поцеловав крепко ее руку, тяжело опустился в кресло.
— Что случилось, говори, не мучь! — ветревоженно начала она.
— Говорю тебе — я погиб! — снова простонал он и закрыл лицо рукам.
— Да что такое? Объясни толком, ради Бога! — умоляла она, силясь отнять руки от лица рыдающего Гиршфельда.
— Я тебя разорил! — прошептал он.
— Меня? — побледнела она даже под румянами.
— Тебя, моя дорогая, ненаглядная, тебя, за которую я готов отдать всю жизнь, у ног которой я готов умереть, и я умру, умру, мне ничего больше не остается делать.
Быстрым движением вынул он из кармана револьвер и приставил его к виску.
— Несчастный, что ты делаешь? — вскрикнула она, бросилась к нему и с силою выхватила из его рук револьвер.
— Дай мне умереть здесь, около тебя, не гони!.. — продолжал Николай Леопольдович, казавшийся совершенно обессиленным.
Слезы градом лились из его глаз.
— Кто тебя гонит?! Ты сошел с ума! Успокойся, говори толком. Твоя жизнь дороже мне всех моих денег. Неужели ты этого не знаешь, безумный!
Он схватил ее руки и покрыл их поцелуями, орошая слезами. Она стала перед ним на колени и обвив его голову руками, начала целовать его в заплаканные глаза.
— Милая, дорогая, хорошая! — шептал он.
— Успокойся же, мой милый, и расскажи в чем дело! — нежно сказала она, встала и налила ему стакан аршаду — напиток, который она пила постоянно вместо воды.
Николай Леопольдович выпил и отер слезы.
— У меня было куплено на триста две тысячи твоих денег акций этого проклятого Ссудного банка, который вдруг рухнул.
— Боже мой! Какое несчастье!
— Несчастье! — горько улыбнулся он. — Хуже — позор! Позор для меня, не предусмотревшего этот крах. До последнего дня они шли на бирже на повышение и вдруг…
Гиршфельд снова зарыдал.
— Значит нельзя было и предусмотреть, это просто несчастье и никакого нет позора! — мягко начала она, увидав, как принял он к сердцу вырвавшееся у нее восклицание.
— Нет, нет, позор, я не перенесу того, что заставил безумно любимую мною женщину потерять такую сумму.
— Не убивайся, дорогой, а лучше скажи, что делать? — уже совсем нежно прервала его она.
— Что делать? Ничего. Умереть!
— Опять за свое.
Она заставила выпить его еще стакан аршаду.
— И неужели мы ничего по ним не получим?
— Ничего, я уже собрал эти дни справки; впрочем, может быть, это дело суда, но питать какие-либо надежды не следует.
— А деньги княжны? — вдруг спросила княгиня. Нельзя ли перевести на ее имя мои акции, хоть тысяч сто.
— Нельзя! — покачал головой Николай Леопольдович.
— Почему?
— Она потеряла на этих же акциях все свои двести тысяч.
Губы Зинаиды Павловны сложились в нечто, похожее на улыбку.
— А деньги сына? — с дрожью в голосе продолжала она.
— Целы, слава Богу, все до копейки. Есть даже лишних, тысяч сто, или около этого.
— Сколько же теперь осталось у меня денег?
— Немного более полутораста тысяч, ведь ты знаешь, что ты брала из капитала.
— Но ведь это нищета, мне нечем будет жить, придется уехать в деревню! — с отчаянием сказала она.
Он вздрогнул.
— Нет, не придется, не придется даже ни в чем стеснять себя.
Она вопросительно посмотрела на него.
— За кого же ты меня принимаешь? Неужели ты думаешь, что я когда-нибудь позабуду, что ты спасла мне жизнь? Я твой раб и работник до гроба. Я отказываюсь, во-первых, от моего жалованья, а во-вторых — я много зарабатываю и теперь, я надеюсь на большее — я буду выплачивать тебе проценты на потерянные по моей оплошности деньги и понемногу погашать капитал. Значит, ты, если бы я не сказал тебе все откровенно, и не догадалась бы о потере. Все должно идти по-прежнему. Если ты не согласишься, я покончу с собой, если не здесь, так в другом месте.
— Милый, хороший, — обняла она его, — согласна! Мне ведь и деньги-то нужны для того, что быть с тобой, нравиться тебе. Конечно, я привыкла к роскоши, привыкла мотать, но что же делать, это вторая натура.
— И тебе не надо будет ее насиловать.
— После моей смерти ведь все же твое. Сын достаточно богат, что я о нем заботилась. Я хотела даже переговорить с тобой о завещании в твою пользу.
— Не надо, не надо, не смей и думать об этом! — заволновался Николай Леопольдович.
— Почему? — удивилась она.
— А потому, что после твой смерти мне никаких денег не нужно: я тебя не переживу. Я живу и дышу только тобой! — привлек он ее к себе.
— О чем же было убиваться? На наш век хватит, а после нас… Apres nous le d'eluge! — улыбнулась разнежившаяся княгиня.
— Я попрошу тебя только об одном, — спокойным голосом начал он, — не говори ничего княжне, что она потеряла все свое состояние.
— А разве ты ей не скажешь! Положим, теперь ее нет дома, она собиралась куда-то выехать после обеда, но завтра…
Николай Леопольдович, как бы невзначай, вынул часы: приближался час назначенного с княжной свидания.
— Нет, я постараюсь возвратить ей эти деньги. У меня есть несколько дел с крупным гонораром в будущем. Еще неизвестно, как взглянет на все это она и ее доктор, с которым она переписывается чуть не каждый день. Могут поднять историю и скомпрометировать меня. Ты, конечно, этого не захочешь?
— Хорошо, — согласилась она, — я не скажу ей ни слова.
Ей было это очень неприятно. Разделение общего горя с близким человеком умеряет его тяжесть. Сознание, что другой близкий человек также несчастлив, составляет почему-то сладкое утешение в несчастьи. Недаром говорит пословица; на людях и смерть красна.