В тине адвокатуры
Шрифт:
Он казался убитым этим происшествием.
— Я любил покойную… как мать, — объяснял он всем причину своего горя.
— Я всегда считал ее способной на все, это гордое, злое существо, без сердца, без религии, без нравственных правил — костил он везде княжну.
Узнав по прибытии все подробности сознания и ареста своей сообщницы, он задумался.
«Мне надо ее увидать как можно скорее наедине!» — сказал он сам себе.
«Но как это устроить?»
«С деньгами можно пройти в ад и вернуться обратно!» — усмехнулся он.
Он не ошибся, если не относительно ада, то, по крайней мере, относительно т-ской тюрьмы.
Княжна была помещена в лучшую одиночную камеру. Эта «лучшая» камера была, впрочем, очень неказиста. Заплесневевшие толстые каменные стены были мокры и от них веяло холодом подвала. Половицы ходили ходуном, а в двойных рамах маленького единственного окошечка с железной решеткой стекла были до того грязны, что едва пропускали свет. Деревянный, некрашенный стол, такая же скамья и деревянная же кровать с жестким матрасом, покрытым одеялом из солдатского сукна, и с одной небольшой подушкой составляли всю меблировку этой камеры для привилегированных. Уже две ночи провела Маргарита Дмитриевна в этой камере, но до сих пор еще не могла совершенно прийти в себя. Одна мысль не давала ей покоя.
«Как мог попасть в ее карман этот ключ?»
Она ясно помнила, что отдала его вместе с бумагой Гиршфельду.
«Неужели она второпях только показала его ему и машинально опустила в карман».
Иначе она не могла объяснить себе его присутствие в ее кармане. Мысли ее переносились на Николая Леопольдовича.
Он должен прийти повидаться с ней.
В этом она не сомневалась. Эта мысль пришла ей в голову, когда она хотела начать свои показания следователю, она-то и остановила ее и княжна попросила отсрочку. Она должна видеться с ним прежде, нежели рассказать все. Он даст ей совет, он, быть может, ее выручит.
«Он должен прийти!»
Но кончался уже второй день заключения, а он не приходил.
«Неужели он не придет? Нет, не может этого быть! Он должен прийти».
Вдруг в коридоре раздались шаги видимо двух человек. Шаги приближались к ее камере и наконец остановились у двери. Кто-то шепотом разговаривал с часовым, однообразные шаги которого смолкли. Она слышала, как вложили ключ в замок ее двери. Замок щелкнул. В дверь буквально проскользнул Гиршфельд, плотно притворив ее за собой.
— Ты! — вскрикнула она и бросилась к нему.
— Я, моя дорогая, конечно я, кто же как не я! — страстным шепотом начал он, усаживая ее на постель и садясь рядом.
— Я уже думала, что тебе не удастся пробраться в эти страшные стены.
— Я проберусь всюду, у меня есть ключ, который отпирает все замки, этот ключ — деньги.
— Не говори о них, из за них я здесь.
— Нет, не из-за них, друг мой, не из-за них, а по своей собственной оплошности, ты забыла отдать мне ключ, но это еще ничего. Мало ли как можно было объяснить его присутствие. Зачем же было сознаваться?
— Но пойми, увидав его, я была поражена, уничтожена; ведь это перст Божий.
— Вы бредишь, мой дружочек, — нежно заметил он, — или заведомо говоришь вздор, не желая сознаться в своей опрометчивости.
— Пусть так, — согласилась она, — но что же ты теперь намерен делать?
Она поглядела на него вопросительно. Голос ее дрожал.
— Что делать? Подписанного сознания не воротишь! — деланно-грустно произнес он и опустил голову.
— Прости, прости меня, что я тебя погубила! — кинулась вдруг она к нему на шею и зарыдала.
Он вскочил весь бледный и грубо оттолкнул ее.
— Как меня? — прохрипел он.
Она стояла перед ним ошеломленная его толчком. Из ее глаз градом лились слезы. Наконец ноги у ней подкосились, она села на кровать.
— Конечно тебя! Ведь ты же сам сказал, что сознанья не воротишь, я должна сказать всю правду, все, все. Я так и думала здесь эти два дня, что только очистившись искренним раскаянием, мы можем с тобой примириться с Богом.
— Ты сумасшедшая! — прошипел он.
— Ничуть. Разве ты захочешь расстаться со мной? Значит — ты не любишь меня?
Он сдержал охватившее его волнение и присел к ней.
— Люблю, конечно люблю, доказательством этого служит то, что я здесь! — вкрадчивым, ласковым тоном заговорил он.
Она перебила его.
— А если любишь, то разделишь мою участь! — почти крикнула она. — Довольно преступлений, я решила, знай, я решила бесповоротно сознаться во всем до мельчайших подробностей. Это облегчит мою душу. Того же требую я и от тебя во имя любви ко мне, раскайся, явись сейчас же с повинною, а завтра я дам свое показание.
Она взяла его за руку. Он грубо вырвал ее и вскочил. Он был вне себя.
— Так ты думаешь, безумная, что я из любви к тебе пойду на каторгу? — начал он, отчеканивая каждое слово. — Ошибаешься! Я, как тебе небезызвестно, не признаю той любви до гроба, о которой пишут в романах, я люблю человека пропорционально сумме приносимых им мне пользы и наслаждения и готов платить ему тем же, но не более. С тобой до сих пор в этом отношении мы были квиты! На ласку яотвечал лаской, за помощь в делах я окружал тебя всевозможной роскошью, исполнял все твои требования, капризы — платил тебе. Ты попалась, оказавшись неспособной к выполнению всесторонне обдуманного замысла, разыграла из себя нервную барышню и хочешь, чтобы с тобою вместе погибал и другой, неповинный в твоей ошибке человек, повторяю тебе, ты ошибаешься, ты должна отвечать одна.
Он остановился перевести дух. Княжна все время смотрела на него в упор своими большими глазами, горевшими зеленым огнем, то приподнимаясь, то садясь на кровать, но не вымолвила ни слова. Плакать она перестала.
— Я понял бы, — заговорил он снова, — если бы ты потребовала от меня отчета в нашей добыче, я сам пришел сюда предложить тебе денег, чтобы улучшить твое положение здесь в тюрьме, чтобы заплатить какому-нибудь знаменитому адвокату. — Кто знает — тебя могут и оправдать! Наконец, чтобы обеспечить тебя на худой конец на каторге: деньги и там сила, способная превратить ее чуть ли не в земной рай, — я все это, повторяю, понял бы.