В зеркале сатиры
Шрифт:
— Буги-вуги, Кузьма Лукич. И не эдисон, а мэдисон. Хочешь послушать?
Хозяйка положила меня на тахту, включила магнитофон и пустилась в пляс. А Кузьме Лукичу не понравилось:
— Перестань кривляться, Катька! Не идет это тебе!
И вот уже выключен магнитофон, хозяйка падает на тахту, а я со звоном лечу на пол. Встревожился Лупаков:
— Что с тобой, Катюша?
— Скучно мне, Кузьма Лукич. Скучно и обидно. Вот ты меня Катькой назвал. А кто я тебе? Сестра, жена, друг дома? Да я даже не знаю, как открывается дверь твоей квартиры. А вот ты весь мой инвентарь,
Хозяйка заплакала.
— Перестань расстраиваться. Ты же знаешь: тебя любят, уважают…
— Уважают… Знаю как. К нам консультант приезжал из Москвы. Домой ко мне пришел. Я, говорит, Екатерина Павловна, с большим уважением к вам отношусь. А сам под юбку лезет. Выгнала я его. Противный такой, лысый, в очках…
Гость торопливо снял очки, пригладил волосы.
— Ну, бывают хамы, не без этого. И вообще, ушла бы ты из этого института. Вечно у вас там народ толчется…
— А куда я денусь? Может быть, поехать на целину? Так уже не подхожу я туда. Или в ударники комтруда пойти посоветуешь? Но я вчера в газете прочитала: их теперь три миллиона. К хвосту пристраиваться нет охоты. Пока такую очередь растолкаешь, все лучшие места уже расхватают. Нет, поздно мне бежать за комсомолом по способу, который предложил Есенин. Да и неприличная картина получится.
— Ерничаешь все, Катерина.
— Да нет, просто судьбу свою кляну. Обидно вот, талант загубила. Я ведь в художественном училась. Считали меня лучшим графиком. Я и сейчас рисую немного. Пригодилась наука.
— А я и не знал, что ты художница. Почему же не покажешь свои работы?
— Мои работы? Ишь, чего захотел! Да их и не только тебе — родному отцу показывать опасно. Мои работы… А вообще, Кузьма Лукич, ты меня не очень жалей. Не такая уж я несчастная. На людях всегда, знакомые в каждом городе. На юг приеду — заочники мои встречают. Встретят и свезут, куда прикажу. На Рицу, на Ривьеру, в Сухуми. Вот скоро у нас три дня праздников, махну-ка я и Тбилиси!
— Тебе что к празднику-то подарить, Катюша?
— Если можешь, подари кольцо.
— В каком смысле?
— В самом прямом: хочу получить от тебя обручальное колечко!
И она звонко расхохоталась.
— Что, перепугался, кавалер? Да ты не бойся, женить на себе не собираюсь. Просто приятно получить такой подарок. Знаешь, чем бы женщину ни задаривали, самое дорогое для нее — колечко.
Хозяйка передернула плечами на цыганский манер и запела:
Бирюзовое мое колечко…
Кузьма Лукич встал, поднял меня с полу, прошелся по комнате. Потом, видно, на что-то решился.
— Так и быть, Екатерина Павловна, считайте, что есть у вас колечко… Смотри сюда!
Вынул он из кармана золотые монеты, высыпал на стол. Хозяйка сразу тоже к столу.
— Ой, как интересно! Здесь и заграничные есть! Эта вот, с полумесяцем, турецкая, наверное. А эта английская. Я
— Да так, принес сегодня один… Я и сам в толк не возьму, зачем. Чудак какой-то…
— Не такой уж чудак он. Отблагодарить, наверное, хотел… Бойся благодарностей, Кузьма Лукич.
— Скажешь тоже! Что я зверь, что ли? Он ко мне с благодарностью, а я ему: «Пошел вон!» Разве так поступают? Ведь у нас как говорится? «Человек человеку…»
— А ты у просителя «спасибо» его прими, а бакшиш, который он принес, при нем оставь. Вот тогда-то и будет по-человечески! Да и к чему тебе это? Ведь хватает. Я, признаться, и не подозревала, что ты хапуга.
— Это я-то? Ну, нет! Хапуг настоящих ты не видела.
Ожесточился наш гость, опять по комнате заходил…
— Хапуга! Я что, на большую дорогу по ночам выхожу? Принуждаю кого? Недавно вдова одна у меня на приеме была. Заявление оставила. После развернул я его, а в нем десятка. Возможно, ту десятку она изо рта у малых детей вырвала. Вырвала и мне принесла. Ведь такое же ценить надо!.. Может, у нее вся надежда на эту десятку. А я, по-твоему, должен гнать вдову взашей и надежду ее последнюю растоптать?
— Прости, Кузьма Лукич, что сказала не так. Прости великодушно. Не хотела тебя обидеть.
— Вот умница!
Гость поцеловал хозяйку и продолжал уже мягче:
— Понимаешь ты меня, Катерина. Отдыхаю я у тебя. Одна отрада в жизни осталась. Покоя нет ни дома, ни на службе. Нынешних этих видеть не могу. Развели бодягу: демократия, новые нормы. А что в них, в тех нормах? Теперь только и жди подвоха.
— Опасаешься, Кузьма Лукич?
— Я опасаюсь? С чего это ты взяла? Мне нечего опасаться, я не с улицы в исполком пришел, за плечами у меня багаж. Не один год наживал его. Может, кто-то и хочет спихнуть Лупакова, да сам голову расшибет.
— Спихнуть? А сам-то, Кузьма Лукич, не свалишься? Не сердись, но я почему-то сейчас вспомнила знаменитую Пизанскую башню. Думали, что века простоит, а теперь падает она, почва под ней осела…
В этот момент кто-то постучался.
— Кого еще нелегкая несет? Не пускай! — встревожился Лупаков.
— Сама не знаю кто! Да и время позднее. Одиннадцатый час уже…
Снова раздался настойчивый стук.
— Стучит, стучит запоздалый путник…
— Я сказал, не открывай! Бездельник какой-нибудь, наверное.
— Нельзя, Кузьма Лукич. Ты милосерд, я тоже. Если стучится человек, значит, ему очень нужно. Без дела в этот дом не ходят.
— Знаем мы, какие это дела. Раз я тут, ты не должна впускать посторонних людей! Не могу же я в самом деле раствориться!
Лупаков зачем-то надел шапку, потом опять ее снял.
— Посторонних здесь не бывает, — сказала хозяйка и вышла из комнаты.
Кузьма Лукич остался один.
— Вот чертовка! Не хватало еще, чтобы меня у этой дамочки застукали. Спрятаться надо. Куда вот только? Постой, как там в анекдоте?.. Возвращается муж из командировки… Ага, вспомнил!