В зеркале сатиры
Шрифт:
— Погодка-то стоит разлюли-малина, как говорила моя покойная мама. Солнечные калории — без всяких нарядов и лимитов! Скоро и грачи загалдят! Один уже прилетел!
— Так уж и прилетел… Наверно, ворона какая-нибудь…
— Что вы, Григорий Петрович, у меня глаз наметанный. Грач, самый настоящий! Солидный такой грачина, жирный, и прилетел, видать, издалека.
— Издалека, говоришь? Ну, спорить не буду, тебе видней.
И опять тема не получила дальнейшего развития: пришел Немцов. Он представился и сразу же заговорил со Столбовым:
— Поверьте, Григорий
— Ну какой я теперь специалист! Хотя когда-то и мы были рысаками. Шумели леса над головой. А сейчас только бумаги шуршат. Спросите меня, каким концом сосна из земли растет, боюсь, напутаю.
Как я поняла, Столбов решил, что в разговоре с представителем прокуратуры Сербин будет лишним, и поторопился отпустить его.
— Так вы, товарищ Сербин, по какому вопросу к нам?
— Да я все, Григорий Петрович, относительно наряда «Стройфаянса» на кругляк.
— Пока ничего определенного сказать не могу, сегодня все заявки в облисполкоме утрясать будем. Заходите завтра… Кстати, товарищ Сербин, вы ведь с железной дорогой постоянно связаны? Не помните, когда скорый из Новосибирска приходит?
— В девятнадцать. Ровно в девятнадцать ноль-ноль.
Сербин ушел, и Столбов почувствовал себя свободнее.
— Мы к вашим услугам. И я и мой коллега, Василий Иванович Глотов. Вот кто дока по лесной части! Ленинградскую академию окончил и практик хороший. Вас что-нибудь конкретное интересует?
— Видите ли, никаких конкретных вопросов я, к сожалению, задать не могу…
Столбов рассмеялся:
— К сожалению?
— Вы меня не так поняли. Сожалею, что пока я еще никакой не следователь по лесным делам. Вот когда в Баку работал, то нефть изучил изрядно. А теперь переучиваться надо. Меня интересуют лесные запасы области, система заготовок… Так что просвещайте.
— Пожалуйста, подойдите к карте. Видите зеленое пятно, что от излучины Унжи на север протянулось? Ничего себе каравай, правда? Это все леса. Сотни тысяч гектаров. Ель, сосна, лиственница. Есть березовые рощи. Во время войны ложи для автоматов из нашей березы делали. А сейчас игрушки мастерят, школьные пеналы, шахматы. На всех больших турнирах гроссмейстеры приунженских ферзей двигают…
Немцов прервал Столбова и показал на карту:
— А здесь кто лес рубит?
— По краям каравая всякая мелкота расположилась, так называемые самозаготовители. Грызут они каравай со всех сторон, да куда им! Зубки не те. Кустарщина, одним словом!
— И воруют кустарно?
— Не скажите! Было одно дело на Темкинском участке. Обставлено, можно сказать, по-научному. Там грел руки и один ваш коллега. Бывший, конечно. Как его?
— Старший следователь прокуратуры Петр Никанорович Дорошенко, — с готовностью подсказал Глотов. — Говорят, при обыске у него и документик обнаружили. Рапорт о получении взятки. Приготовил, чтобы удар от себя отвести. Но не успел. Его так прижали, что у него инфаркт случился. Ну и конец.
— Поторопился, собака, ноги протянуть! — с неожиданной злобой воскликнул Столбов. —
Он спохватился, что сказал лишнее, и закончил уже мягче:
— Впрочем, о покойниках так не принято… Да и вообще, криминалистика, Василий Иванович, уже не наша область. Не будем отбивать кусок хлеба у товарища Немцова.
— Отчего же? Я бы охотно поделился этим хлебом.
— Покорнейше благодарим. Своим сыты по горло. Передыху нет, вали да грузи, грузи да вали! А потом еще вот отчитывайся. Видите, сколько цифр!
— Я вас от дела оторвал. Тысяча извинений.
— Да что вы! Вот я вам одну книжечку подарю. «Лесные зори» называется, Петра Никифоровича Нестерова. Хороший лесовод был, почитайте для общей ориентации… И еще… Вы созвонились бы с Кузьмой Лукичом Лупаковым, заместителем председателя облисполкома. У него сегодня небольшое совещание по лесу состоится. Вам было бы полезно поприсутствовать.
— Ёще раз спасибо. И за книгу и за информаций. На совещании обязательно буду.
Простившись, Немцов ушел. Внезапная злобная вспышка Столбова не прошла, и он дал волю чувствам.
— Каков гусь, а? Тоже мне следопыт нашелся. Стиляга! «Две тысячи извинений»! Сидел бы в своей конуре да самогонщиков допрашивал. Нет, лезет, куда его не просят! Один гробанулся, теперь очередь этого. Поверь моему слову: подловят и его.
Глотов с удивлением посмотрел на своего возбужденного начальника:
— Не любишь ты людей, Григорий.
— А за что их любить, таких вот? За то, что шныряют всюду, принюхиваются, копаются? Будь моя воля, я бы их на порог не пустил. Да нельзя, оказывается. Блюстители закона! Один ишачит, а десять с блокнотами за спиной стоят. Развели контролеров, язви их мать!
— Нельзя ожесточаться, Григорий. Ты лаской действуй, лаской.
— Ну, это уж по твоей части. А я подхалимом никогда не был!
— Нехорошо так. Вот ты меня подхалимом назвал, а я не обижаюсь. Спроси, почему? Да потому, что сила не у тех, кто груб, а кто на ласковое слово не скупится. Представь, Григорий Петрович, человека высоких убеждений и твердых принципов. Можешь ли ты заставить его пойти против совести? Никогда! Просить будешь — откажет. С ножом к горлу подступишься — не дрогнет. Танком его дави — все едино. А теперь попробуй к нему с другого конца подобраться.
— С какого другого?
— Сейчас поясню. Ты хорошо представляешь, что за человек Лупаков?
— Представляю.
— Кремень, да? А ведь и он… У него двое сыновей-школьников, между прочим. Видел их когда-нибудь?
— На черта они мне сдались!
— Напрасно так говоришь. А я был у него с докладом и ввернул как бы невзначай: «Детишек ваших, Кузьма Лукич, вчера встретил, в школу шли. Такие симпатяги! Но и озорники, видать: все снежками кидались». Взглянул он на меня эдак, будто и не Лупаков это. А когда я уходить собрался, он вдруг спрашивает, скоро ли в отпуск иду. «Да ведь надо бы отдохнуть, отвечаю, но все недосуг. Вы, Кузьма Лукич, и не подозреваете, какое удовольствие — работать под вашим руководством и выполнять ваши указания».