Вадбольский
Шрифт:
— Нет.
Голос мой стал строже, официант тут же умчался, мой сосед посмотрел с одобрением.
— Похвально, — произнёс он. — По вам не скажешь, что все эти трое суток пили, потому похмелье.
— Не люблю алкоголь, — ответил я мирно. — Стараюсь вообще без него.
Он скользнул внимательным взглядом по моему лицу. Думаю, не укрылась моя слишком уж интеллигентная внешность, усмехнулся.
— Я Александр Александрович Алябьев, — сказал он. — Был в Сибири по делам. А вы наверняка поступать в Академию?
Я сделал вид, что удивился.
— Откуда вы знаете?
Он
— Да вся дворянская молодежь сейчас спешит туда. Скоро отборочные экзамены. Ладно, приятно было познакомиться. Санкт-Петербург велик, но это гора с горой не встречаются…
Он поднялся, оставив газету, улыбнулся и довольно бодро пошел по узкому проходу к выходу из вагона.
А он тоже не пил, мелькнула мысль. Ни запаха, ни расторможенного поведения. Память тут же выдала справку, что участвовал в Отечественной войне и заграничных походах русской армии, проявил отвагу при взятии Дрездена, был ранен. Отважно воевал под Лейпцигом, в боях на Рейне и взятии Парижа. Награждён орденом св. Анны 3-й степени, орденом св. Владимира 4-й степени и медалью «В память войны 1812 года». Окончил войну в чине ротмистра. Продолжил военную службу в Петербурге, в чине подполковника вышел в отставку с мундиром и полным пенсионом. Но мы его знаем, как автора одной-единственной песенки «Соловей», хотя он написал шесть опер, а песен более двух сотен…
Ноздри мои уловили бодрящий запах жареного мяса и аромат разваристой гречки. Официант почти подбежал с огромной тарелкой в руках, мясо словно бы готовили для Гаргантюа, а коричневую горку гречки и сейчас пытаются утопить в масле.
Я поинтересовался:
— Как называется это блюдо?
— Бараний бок с кашей, — ответствовал он гордо. — По рецепту великого Николая Васильевича!
— А-а, — сказал я с уважением. — Прекрасно, приобщусь к классике… Теперь только так.
Часть первая
Глава 10
Как только официант отошел, я схватил оставленную Алябьевым газету. Первым делом посмотрел на дату — надо же, в конце концов, узнать, в какой год меня закинули наши умники. Ага, газета от 25 июля 1853 года. Сюда, в вагон-ресторан попала, явно, в столице чуть больше двух недель назад. Значит, сегодня у нас число 11 или 12 августа 1853 года. Уже хорошо, хоть какая-то конкретика. Теперь надо узнать чем мир дышит.
Пока ел, одним глазом заглядывал в передовицу «Петербургских Ведомостей». Николай Первый, оказывается, угрожает Турции войной за притеснение славянских народов Сербии и Черногории, 10-го мая разорваны дипломатические отношения между Россией и Турцией, в июне русская армия под командованием Михаила Дмитриевича Горчакова заняла княжества Молдавию и Валахию.
Понятно, мелькнула мысль. В октябре Турция объявит России войну, знаем, знаем. А закончится Крымской войной и сдачей Севастополя…
По дороге в свой вагон, понял, что наткнулся на первое разногласие с известной мне историей: зеттафлопник любезно подсказывает, Александр Александрович Алябьев умер в феврале 1851 года. Но я только что с ним разговаривал…
Когда вернулся, Иван вскочил с лежанки купе, вперил в меня заинтересованный взгляд.
— Удалось?
Я спросил тупо:
— Что?
— Барин, вы же хотели еду заказать с доставкой сюды…
— А-а-а, — сказал я. — Это щас!
Я открыл дверь, на другом конце вагона от двери своего купе оглянулся проводник. Я поманил его пальцем и заказал добротный ужин и бутылку коньяка в купе.
Он отправился в сторону вагон-ресторана, я сказала Ивану успокаивающе:
— Сейчас принесут. Всё в порядке.
Он посмотрел на меня с подозрением.
— А что, так можно было сразу?
— Да как-то забыл, — признался я.
Он посмотрел с подозрением, но не стал спрашивать, где я пропадал. Через четверть часа в дверь деликатно постучали, Иван поспешно отворил, двое официантов внесли толстые плетеные корзины, мощно пахнуло свежеподжаренным нежнейшим мясом.
На нашем столе появилась толстая, как кабан, коричневая тушка откормленного гуся с задранными культяпками лапок и распоротым брюхом, откуда выглядывают коричневые комочки мелких птичек, на блюдах ломти прожаренной оленины, телятины, вепрятины, отдельно собраны блестящие от жира бараньи ребрышки, лопну, но всё обглодаю, а ещё и филе из красной рыбы разных пород.
Иван охнул:
— Ваше благородие…
— Теперь и ты благородие, — успокоил я. — Садись, ешь.
Он пробормотал:
— Но так нельзя. Слуги всегда отдельно.
— Ты сейчас не слуга, — пояснил я, — а боевой соратник в дивном приключении. Ешь, нам нужны силы для преодоления и преодолевания.
Ночами над паровозом столб багровых искр, что красиво загибается, как огненный хвост и стелется над тремя первыми вагонами. Днём искры тоже видно, хотя не так ярко, зато чёрный шлейф дыма накрывает вагонов пять, не меньше, а если сидеть на ступеньках, высунувшись из вагона, то можно ощутить на зубах хруст угольных крошек.
Одна тревожная мысль беспокоила, я вздохнул, поднялся. Иван вскочил, заметив как я помрачнел.
— Барин?
Я вздохнул, сказал Ивану:
— Оставайся в купе. Никуда пока не уходи.
Он спросил встревожено:
— А вы, ваша милость?
— Скоро вернусь.
В восьмом вагоне увидел двух тех самых амбалов у раскрытого окна, любуются проплывающими мимо видами, ах-ах, любители природы.
Как только я появился, оба насторожились, закрыли собой проход, один сделал шаг вперед, сжимая и разжимая кулаки.
Я улыбнулся, поманил их пальцем, сказал тихо:
— Разговор есть.
Переглянулись, без особой охоты подошли, но не встали близко, уже на себе знают, что я неплох, как боец, чего раньше никак не ожидали. И сейчас смотрят без страха, просто следят за каждым моим движением, почти уверенные, что теперь-то справятся.
— Чё надо? — спросил тот, что на полшага ближе.
Я сказал мягким голосом и с самой милой улыбкой, привет Карнеги:
— Ребята, вашу службу понимаю, хорошая мужская работа, что опасна и трудна. Но у меня один вопрос: здесь подчиняетесь главе рода или этому… ну, которого сопровождаете?