Валдаевы
Шрифт:
Был охочим едоком Тимофей, но вот уже четвертый день за стол не садится. Уставится в одну точку мокрыми спелыми бобинами глаз и смотрит, смотрит, смотрит. На ходу что-то бормочет себе под нос. Порой остановится где попало, качается, но ни с места, словно вкопанный.
Не раз замечал Платон, его женатый сын, эти странности у отца, но отчего они — не угадывал. Как-то, возвращаясь с возом ивовых прутьев, увидел Платон, как побрел отец от избы к овину, остановился возле недоделанного плетня, начал недоуменно разглядывать прутья на нем, будто невидаль. Не догадывался Платон, что косо срезанные белые концы свежих прутьев отцу его, Тимофею, казались пальцами, сложенными в кукиш. Опустил отец голову на грудь и зашагал дальше, но вдруг снова остановился, обессиленно ухватился за ближайший кол.
— Ты что, тятя? — бросился Платон к нему.
Вздрогнул Тимофей, глянул испуганно на сына.
— Ты откуда, сынок?
— Вон прутьев нарубил да привез.
— А-а-а… — смутился Тимофей, заметив во взгляде сына сочувствие. И вдруг проговорил:
— Повеситься хочу.
Отшатнулся от удивления сын.
— Что приключилось-то?
Не сразу сорвалось с нерешительных губ Тимофея признание. А когда поведал сыну о своей оплошке с деньгами, тот вздохнул и сказал:
— Потерял — не в кабаке оставил…
— Думаю, облапошили меня Наум Латкаев и Андрон Алякин, Обнимал меня Андрон: «Давно, мол, тебя люблю». Знать, он меня и долюбил.
— Ну, будет горевать. Не изводись… Ты куда шел?
— В овин, за просяной соломой.
— Сам схожу. Домой ступай.
Не бывает ни кадушки без дна, ни веревки без конца. Настал-таки конец и неведению деда Варлаама. В доме сходок узнал он правду. Примчался домой весь взмыленный, грохнул по столу кулачищем — подпрыгнула расписная деревянная солонка, заплясала, упала на пол. Свалилась с нее крышка, будто шапка с пьяного, и соль рассыпалась: быть ссоре!
— Вон! В-о-о-н из моего дома, нелюди, рассукины сыны! Деньги присваивать?! А?! Сами мясо за столом крошить хотите? [3] Во-он! Чтобы духу вашего не было!
Пыль столбом поднялась в доме — так расходился, разбушевался старик. Все, что под руку ни попадет, — об пол. Кричал до хрипоты, но, не слыша поперечного слова, утихомирился. Платон с отцом потихонечку вернулись в избу.
— Ну, хватит, стало быть. Перегородим нынче же избу, и двор, и усадьбу пополам. Левая сторона ваша, правая — моя!
3
По мордовским обычаям, крошить мясо за столом имел право только глава семьи.
— Благослови меня чем-нибудь, тятя! — умолял Тимофей.
— Что ж, можно скалкой по хребту!
— Спасибо и на том.
— А-а-а! — с новой силой разошелся дед Варлаам. — Да как ты, половой веник, смеешь отвечать мне?!
— Я только говорю, надо бы выделить нам что-нибудь…
— Неужто плохая доля — шестьдесят рублей?
— Да ведь обронил я их…
— А чего я говорил, когда в контору тебя посылал? Аль забыл?
— Дедунь! — не стерпел Платон. — Потерял он…
— Ты помолкивай там, желторотый!
— Ну и дели нас, коли хочешь, только делай по-божески, чтоб без обиды, — ворчал упрямый внук.
— Я вас поделю-у!..
— Так меня хоть пожалей, — не унимался Платон.— Разве не помнишь, сколько мы с тобой лесу вывели, сколь рыбы наловили, сколь раз ульи выставляли по весне — все вместе.
— Что ж? — Дед Варлаам почесал затылок. — Телочку тебе, внучок, пожалуй, ублаготворю, поросяток троечку подкину, кур пяток — и не проси больше. А разумничек, отец твой, уже деньгами свою долю взял, давно, поди, разбогател. Ну, с богом…
— Дедушка! — взмолилась старшая дочь Тимофея Василиса, — будь милостив, не оставь бесприданницей.
— Коли замуж не возьмут, отцу спасибо скажи.
Больно полоснули по сердцу Гурьяна обидные дедовы слова, и он проговорил срывающимся голосом:
— Отдай всю мою долю Василисе, дедушка!
— Поди прочь, стервец! — прикрикнул Варлаам и так пнул Гурьяна, что парень отлетел чуть ли не к двери. — Воли захотели?! Не благословлю! Все к черту промотаю!
— Дедушка! — канючила Василиса. — В ноги поклонюсь, не обижай ты меня, несчастную… — Она упала на колени, ткнулась лбом в лапти старика. — Пожалей ты меня…
— Встань, Василиска! — крикнул от двери Гурьян. — Не валяйся перед идолом бесчувственным!
Дед Варлаам и бровью не повел, словно не о нем было сказано. Но понял, что на сегодня хватит. Проговорил по-хозяйски:
— Ну, стало быть, больше никому ничего не дам. А вас отныне, — указал он пальцем на Тимофея и Платона, — отныне люди добрые будут называть не Валдаевыми, а… в нужде будете, попробуете, почем фунт лиха… а по-уличному будут звать вас… Я всей улице про вас расскажу! Накажу, чтобы звали вас… чтоб вас звали Нужаевыми!
— Ничего, знать, не поделаешь. Поносим и такое прозвище, — проворчал Тимофей.
— Кому чего обещал, пусть за мной идут, — буркнул дед и вышел из дому. Одеваясь на ходу, за ним метнулся Платон с женой Матреной. Варлаам скрылся в свинарнике, откуда, чуть погодя, выбросил за задние ноги двух маленьких поросят. Первый, описав дугу, плюхнулся на ступу и с визгом заковылял на ушибленных ногах в сторону. Второй ударился об окаменевшую от мороза толоку и сдох. Третьего поросенка Платон с Матреной так и не дождались.
Валдаевы прорубили вторую дверь для отделившихся, избу с пола до потолка перегородили крепкой дощатой стеной.
К вечеру в левой половине собралась вся семья Тимофея, которые отныне стали Нужаевыми, — одиннадцать ртов.
Облокотившись на стол, опечаленный Платон молча сидел на лавке, оглядывая домочадцев. Вздохнул и крякнул в сердцах:
— Ну и разделил нас, чертов старик!
— Обездолил, — уныло кивнул отец.
По ту сторону перегородки глухо звякнула открывающаяся печная заслонка.