Валдаевы
Шрифт:
— Тебе об этом лучше знать.
Иревлин по-хозяйски устроился на скамейке возле стола, разложил краски, кисти, масло и принялся за работу. Дед степенно уселся напротив, послюнявил ладонь и пригладил виски.
— Ну, дед, рассказывай.
— А чего?
— Про себя.
— Нет, про себя говорить охоты нет.
— Тогда расскажи, откуда взялось ваше Алово.
— Про Алово? Могу рассказать… Давно это было. И вот что в ту давнюю пору приключилось… Стояла деревня на большой дороге — Рындинка. Люди в ней жили самые обыкновенные, но шла худая слава про них окрест. И вот почему. По соседству с Рындинкой было торговое
«Уезжать надо на другое место».
Мирское дело — как закипело, так и приспело. Ночь для отъезда назначили, всем селом от мала до велика в дальний путь начали собираться. А легко ли бросать насиженное место? Настал день, когда надо было ехать, — началась суматоха… Загудело на кладбище, завопило — то бабы могильные кресты обнимали да причитали. Поздней ночью начали выезжать на дорогу телеги — скарб в них, детишки… В рядок построились и — н-но-о! — с рыданьем да слезами в путь потекли.
Долго ехали. Место высматривали, где бы поселиться. Доехали до дубовой рощи. Тут одна половина обоза осела, а другая дальше поехала. Ехали-ехали — к вечеру добрались до березняка, что возле Алова. В ту пору Алово из двух сел состояло — из Старого и Нового. А вокруг — леса леса…
Ну и решили рындинцы возле березовой рощи поселиться. Появилась так в Алове новая улица — Березовка. По-мордовски новую селитьбу Саром прозвали. Сар — значит болото. А по-русски то место Низовкой зовут. Земля, скажу я тебе, у низовцев ох какая плохая — камень да болото. Ладу между низовцами и старожилами никогда не было, а зла хоть отбавляй…
Долго рассказывал Варлаам об истории села Алова и про сельские обычаи.
— Скажи, дед Варлаам, — прервал его художник, — давно ли ты в зеркало не смотрелся?
— Помнится, стало быть, перед венцом. А на что тебе знать?
— Нигде в избе зеркала не вижу.
— Не держу, потому как не от бога оно сущего. Разобьется — беды не минешь. Примета такая есть.
— Ну, вот тебе и Саваоф, — сказал художник, вставая. — Хорош?
— Лик-то как живой, — удивился старик. — Дай тебе бог здоровья. Марфа! — позвал он. — Дай-ка человеку сотню яиц за работу.
— Ни одного не возьму.
— Деньгами хочешь?..
— Оба мы с тобой, дед Варлаам, художники, да только я красками пишу, а ты — словами. Как же с тебя плату брать?..
— Дай-то бог… Только чудно!.. Отобедаешь хоть с нами?
— Не откажусь.
— А вон и Кондрат с Гурьяном обедать идут.
— Знаю Гурьяна, хороший парень. С Парамоном и Афоней Нельгиным дружбу водит. Я его в церкви часто вижу.
— Вай, беда мне с ним, с ослушником, — вздохнул старик. — Книжки из Зарецкого таскает. Читает молчма…
В избу вошел старший сын Варлаама — кузнец Кондрат. Подошел к ведру с водой, ополоснул
— Про Гурьяна твоего толкуем. — Варлаам повернулся к Кондрату. — Ослушником растет.
— Сам его балуешь. Пошто в город пускал? Ты лучше расскажи, батя, какую шутку он с тобой сотворил!
— Да где же он? Вроде бы сюда шел.
— Во двор завернул.
— За такие шутки, про которые толкуешь, березовой каши бы наложить ему!.. — нахмурился дед Варлаам. — Послушай, мил человек. — Он повернулся к Иревлину. — Значит, молотили мы… Гляжу, озорничает и озорничает Гуря. Ну, и вдарил я его промеж лопаток граблей. Притих внучек. А утром глаза я продрал, глядь-поглядь — нет сноповязки. А мне в поле за снопами во как надо. Все обшарил — нигде нет, гляжу, задние колеса возле кузни валяются. Куда делась? Вышел за ворота. Глядь, мой рыдван посередь улицы, на самой дороге, дышлом вверх… Значит, Гурька его со злобы на руках на дорогу вынес. В рыдване пудов сколько? Пудов десять! Ну, да я заставил его… Как снес, так и принес.
— Женился ведь он, теперь остепенится, — заступился за сына Кондрат.
— Жди-пожди! — усмехнулся дед Варлаам.
Вот-вот должна была приплыть баржа с колоколом из Нижнего Новгорода. Для того чтобы доставить колокол с пристани к церкви, плотники во главе с Парамоном соорудили дровни, — всю работу спроворили за четыре дня. Работали на берегу Суры, на поляне, окруженной дубами и вязами.
Пусто после этого стало на душе у Парамона — пришла пора покидать Алово. Но пошли по небу бесконечные тучи, заморосил ненастный дождь — льет день за днем, как сквозь большое сито. Бабы целыми днями стелют лен на лугу под Масленой горой.
От нечего делать Парамон смастерил два станка — сновальный и ткацкий. Сказал Нениле:
— Тебе. Ткать возмешься — меня вспомнишь.
— И так не забуду.
А ненастью конца не было. И Таисья, свекровь Ненилы, сказала:
— Небо, знать, лопнуло.
Парамон успел сплести из темно-желтых лык пару мордовских женских лаптей, очень красивых. Ненила в тот день пришла домой мокрая, сумрачная. Сразу же заметила обновку, висевшую на колке, и удивленно спросила:
— Кто ж такие красивые сплел?
— Понравились? — спросил польщенный Парамон.
— Очень даже!
— Тебе.
Ненила спрятала подарок на самое дно своего сундука.
— В них в гроб меня положат…
Замок одобрительно крякнул, запираясь…
По вечерам, едва отгремят ложки с плошками, младшие в семье Латкаевых — Влас и Наденька — потихоньку выскальзывают из избы, а дед Наум с бабкой Таисьей лезутна печку — сны делить. Ненила же принимается учить Парамона, как читать вышивки.
— Грамотеи буквами пишут, а мы — крестиками. А узор — целое слово. Настоящая вышивка — она будто теплыми, ласковыми словами говорит…
— Выходит, хорошая вышивальщица, как чародейка!
— Может, и так… Но ведунья добрая. Колдун ведь не любит людей, вышивальщица только добра желает…
— Эх, тебе бы грамоте научиться.
— Писать-то я умею и читаю тоже — вышивки. Только азбука у нас своя. Особая. Учись, пока не поздно. Вот уедешь, пошлю тебе свою вышивку, прочтешь мои думки. Погляди, глазок этот, например, пяти словам замена…
Гулко кашлянула на печи бабка Тася: дескать, спать мешаете. Вполголоса заговорила Ненила, объясняя вышивку.