Валентина. Мой брат Наполеон
Шрифт:
— Это при каком же? — задала я совсем ненужный вопрос.
— Эвакуация англичан с Сицилии.
— Ты мечтаешь о несбыточном, Мюрат. Во время правления Наполеона у тебя нет никакой надежды стать независимым от Франции.
Тупо взглянув на меня, Мюрат с прежней яростью продолжал:
— Помимо проблемы торговли, твой брат выкачивает из меня все подчистую. Он требует львиную долю поступающих в казну сборов и в то же время рассчитывает, что я создам армию и даже военный флот, который намеревается использовать исключительно в своих интересах. Наполеон Бонапарт, император всего мира! Он просто сумасшедший!
—
Он внимательно посмотрел на меня, будто впервые увидел, и весело рассмеялся.
— Любимая, я так по тебе соскучился!
По-дурацки разомлев, я стала спрашивать его: сколько любовниц он оставил в Пьяле. Две, три, а может быть, четыре, ответил он; одну из них он, мол, привез с собой в Неаполь, но не может себе представить, какое это имеет теперь значение. Он снова со своей старой верной женой, которая ожидает его ребенка. Я рассказала, что Луи отрекся и Наполеон аннексировал Голландию, что Жозеф, выступающий против политики Наполеона в Испании, скоро лишится трона и что Жером, расходующий деньги на культурное развитие Вестфалии — вместо того, чтобы посылать их Наполеону, — пребывает в весьма шатком положении.
— Мы находимся куда в более лучшей ситуации, чем Луи, Жозеф или Жером, — сказала я убежденно. — Давай же сделаем все, что в наших силах, чтобы сохранить то небольшое, чем мы располагаем.
— В лучшей ситуации, лицемерно уверяя Наполеона в своей преданности, — заметил Мюрат грубо. — Если мне не позволят управлять так, как я нахожу нужным, у меня появится желание последовать примеру твоего брата Луи и отречься.
— В пользу твоей жены? — ласково спросила я.
— Ни в коем случае! — Он довольно добродушно рассмеялся.
— Будь все-таки терпелив, жди благоприятного случая, — попросила я. — Наполеон, быть может, станет более покладистым, когда Мария-Луиза родит ребенка, особенно если сына.
Прежде чем Мария-Луиза успела родить, у меня случился выкидыш, и я, находясь в болезненном состоянии, увидела в этом предвестие несчастья. Мюрат рассердился на меня, будто я была виновата, Потом его настроение сделалось просто непредсказуемым. Он был то ласковым, то злым. Когда-то меня беспокоило его психическое здоровье, теперь я вновь переживала прежние тревоги. Казалось, Мюрат разделился на две самостоятельные личности.
Снова и снова он обвинял меня во вмешательстве в государственные дела, пока я, доведенная до белого каления, не попыталась действительно вмешаться. Это произошло после его ребяческой попытки запереть меня в стенах моих апартаментов в Казерте и когда мне стало ясно, что ему часто трудно принять даже самое простое решение, необходимое для управления королевством. У него было лишь одно желание: высадиться на Сицилии. Только это и его растущая ненависть ко мне ежедневно занимали мысли Мюрата. Ненависть усилилась после получения письма Наполеона со строгими предупреждениями. Он писал:
«Зачем я поставил королем в Неаполе одного из членов моей семьи? Вовсе не для того, чтобы к моей торговле относились хуже, чем если бы на троне сидел мой враг. Я хочу прежде всего наибольшей выгоды для Франции.
Покорял я королевства вовсе не для того, чтобы лишить Францию последующих преимуществ. Если то, чего я желаю,
На очереди Испания и другие государства, если они откажутся войти безоговорочно в мою систему».
Мюрат прокомментировал коротко, но со злом:
— Это вызов, черт побери!
Королевский двор в Неаполе к тому времени раскололся на две фракции: французскую и итальянскую. Я поддерживала первую, Мюрат — вторую, он объявил, что никогда больше не станет причислять себя к французам. Для усиления собственной позиции я завела себе двух любовников: военного министра Доре и адъютанта Воги, которым Мюрат полностью доверял. Не то, чтоб я действовала только из холодного расчета. Они были красивыми мужчинами, весьма искусными в постели; всегда очень приятно, как я уже заметила ранее, удачно сочетать деловые отношения с удовольствием.
Открытой борьбы за власть между мною и моим мужем не было. Все находилось, так сказать, в подвешенном состоянии, пока Мария-Луиза не приготовилась родить. Однажды на государственном обеде Мюрат, ко всеобщему замешательству, обвинил меня в подготовке дворцового переворота, но уже в середине своей тирады он утратил всякий интерес к данной теме и начал горячо говорить о Сицилии.
Примерно через неделю Мюрат узнал о моей любовной связи с военным министром по вине Доре; пылая страстью, он имел неосторожность послать мне любовное письмо, которое перехватили шпионы Мюрата. Один из моих шпионов сразу же информировал меня о случившемся, но было уже поздно что-либо предпринять для предотвращения ужасной сцены. Началась она с внезапного, в духе классических мелодрам, появления Мюрата в моих апартаментах, в руках по пистолету. Его вид убедил, что моя жизнь в опасности, но от чрезмерного испуга я оказалась не в состоянии позвать на помощь.
— Доре? — завопил он. — Доре и ты!
Отрицать было бесполезно.
— Что из того, Мюрат?
— Думаешь отплатить мне той же монетой?
Я старалась успокоить неистово колотившееся сердце.
— Мы больше не живем как муж и жена. В любом случае ты всегда развлекался с другими. Я тоже имею право развлечься.
— Но не бесчестить мое имя!
— Убей меня, если не можешь иначе, — сказала я, стараясь выиграть время, — но что тогда произойдет с тобой?
— Обесчещен! — судорожно зарыдал Мюрат. — Убью не тебя, а себя… себя, — добавил он, прикладывая пистолет ко лбу.
Немного оправившись от испуга, я резко сказала:
— Продолжай вести себя как помешанный, и тебя закуют в железо.
— Ты будешь рада… непременно будешь!
Я попыталась сделать вид, что вот-вот упаду в обморок. Он невольно приблизился, и я получила возможность выхватить у него один пистолет. Другой он бросил сам, упал в кресло, подобно заурядному провинциальному актеру, и залился слезами. Между отдельными всхлипываниями он, разумеется, меня бранил. Я вызвала придворных докторов, и они уложили его, стонущего и совершенно раскисшего, в постель. На этот раз мозговая лихорадка длилась недолго. Через два дня он полностью выздоровел, попытался сперва сделать вид, что ничего не помнит, затем заявил, что болезнь, причинами которой якобы были постоянные тревоги и переутомление, прояснила голову.