Валькирия рейха
Шрифт:
– Герда Дарановски? – улыбнулась Хелене, – Эриху будет интересно узнать об этом.
– Подумай, Хелене, – Геринг отложил папку и обнял Райч за плечи. – Стоит ли тебе предпринимать столь решительные шаги? Уходить в отставку самой, менять командование полком, перетряхивать эскадрильи, и это в условиях постоянного наступления русских по всему фронту. А сам Хартман, как он будет выполнять задания, после всего этого? Да его собьют в первом же бою. И ладно бы по делу, а то из-за какой-то Герды Дарановски, – Геринг презрительно хмыкнул, – связистки из штаба. Да от нее духа не останется, отправится домой, я договорюсь с военной полицией. Из-за Герды Дарановски я буду терять лучших асов. Придумали тоже, особенно фон Грайм! Вот что, Хелене, – он снова прошелся по кабинету и обернулся к Райч: – Возвращайся в полк, и – все забыто. Никто ничего не узнает, я обещаю тебе. Все, что случилось, будем знать ты, я, генерал фон Грайм. Больше – никто. Я уничтожу все бумаги и прикажу фон Грайму. Пусть постарается и как-то обдумает свое поведение. Придется ему смириться, иначе отправится в отставку. Думаю, он сам не рад, что затеял все эту неразбериху. Но только не отставка, Хелене, – Геринг положил
– Хорошо, – она согласилась, слегка опустив голову, – дай мне два дня. Я навещу маму в Дрездене и все решу.
– А ты, вообще молодец, – похвалил ее, провожая, Геринг, – не побоялась. Все на карту поставила. Хартману повезло: ты не только отличный командир, ты умеешь любить, Хелене.
– Не надо, Герман, – ответила она. – Давай не будем об этом. Во всяком случае, что касается моих чувств, ты знаешь нашу семью, полагаю, для тебя это не новость.
– Да уж, не новость, – Геринг грустно вздохнул, – передавай привет матушке. А рапорт об отставке я бросил в камин, учти, – предупредил он хитро. – Если решишь все-таки уйти, напиши новый.
После возвращения из Дрездена Хелене вместе с Герингом была на приеме у фюрера. Об отставке речи уже не шло. О ней просто слышать никто не хотел. Вопрос был решен еще до того, как она о нем упомянула: отставку отклонить. Поэтому Геринг представил дело как полностью завершенное и сердито ущипнул Хелене, чтобы она даже не заикалась. Немного отдохнув и успокоившись у матери, она решила, что Герман прав, не стоит торопиться, уйти она всегда успеет. Бросить полк в самый разгар военных действий, лучший полк Люфтваффе, в состав которого входят эскадрильи «Рихтгофен» и «Мелдерс» – дело нешуточное. Тем более, все происшедшее, как обещал Геринг, должно было остаться известным только четверым: двое из них были Хелене и Эрих, двое остальных – генерал фон Грайм и рейхсмаршал авиации. А у них не было причин дискредитировать Хелене и сплетничать о ней, раз они так просили ее остаться, да и люди не те… Если уж совсем честно, Хелене и самой не хотелось уходить. «Из-за какой-то Герды Дарановски!» – как презрительно выразился Геринг. История с этой особой повеселила ее: она думала, что все намного серьезней. Незадачливая девушка обвинила в гомосексуальных привязанностях мужчину, от которого сделала аборт! Тут при детальном разбирательстве могли обойтись и без свидетельств Хелене Райч. Впрочем, не подай она в отставку, никто бы не стал разбираться. Но Эрих! С кем он только не переспал! И если каждая будет писать такие доносы! Это сердило Хелене.
После приема у фюрера, попрощавшись с Герингом, Хелене вернулась в полк. Увидев ее снова на командном пункте, летчики, до которых дошел слух об ее отставке, хотя официально еще ничего не объявляли, обрадовались. Лауфенберг, делая вид, что ему все равно, что он и сам справился бы, поинтересовался:
– Ты к нам насовсем или вещи забрать?
– Насовсем, Андрис, – успокоила его Хелене. Она знала, что он вовсе не надеялся занять ее место и искреннее переживал отставку, просто ерничал, как обычно.
Эрих копался в моторе своего самолета, перекидываясь короткими замечаниями с механиками, когда, обернувшись, увидел Райч. Она шла по летному полю перед готовыми к выполнению задания истребителями, разговаривала с летчиками. Он встал, вытирая измазанные маслом руки. Хелене… А он вчера написал рапорт Лауфенбергу с просьбой перевести его в другой полк. Не мог смириться, что она из-за него пострадала. Сердце его радостно забилось. Неужели вернулась? Хелене подошла. Одев фуражку, Эрих козырнул ей. Она поздоровалась, спросила о боевой готовности эскадрильи, просила позже зайти на КП. Ничего значительного. Но как сияли ее глаза, ее яркие, с восточным разрезом глаза, прекрасные, как тысяча и одна ночь Шахерезады!
Вечером, когда они остались вдвоем, он обнял ее.
– Прости меня.
Она лежала, откинувшись на подушки и положив руку под голову.
– А знаешь, – тихо засмеялась она, – кто донос написал? Твоя подружка, эта Герда Дарановски… Это она все подстроила. Не простила, что ты бросил ее.
– Ради тебя, – прошептал он, целуя ее шею.
– Выходит, я виновата. Я отбила, – Хелене подняла его голову, в ее глазах блестели влажные, чувственные искорки, как россыпь мелких звезд, отражающихся в воде. – Хороший повод уйти в отставку, ничего не скажешь!
– Что с рапортом делать будем? – спросил его наутро в столовой Лауфенберг. – Пойдешь в другой полк?
– Нет, – мотнул головой Эрих.
– Тогда ладно, – с поддельным разочарованием протянул Андрис, – завернем в него завтрак.
После масштабного отступления 1944 года штаб военно-воздушных сил расположился в десяти километрах от Минска на железнодорожной станции Колодищи. Здесь находился большой немецкий военный городок. Белорусская девушка Вера Соболева приехала в Минск незадолго до начала войны. Комсомольская организация совхоза, где она работала на ферме, направила ее учиться в сельскохозяйственный техникум. Война спутала все планы. Белоруссия была оккупирована немцами. Отрезанная от родных, Вера испытывала острую нужду и в конце концов решилась наняться на работу к оккупационным властям. Она немного знала немецкий, в рамках школьной программы, но достаточно для того, чтобы понимать приказания, которые ей отдавались. К тому же была молода, миловидна, скромна. В общем, ее сочли подходящей кандидатурой и направили уборщицей в офицерское общежитие инженерной части. Здесь Вера проработала полтора года. Однажды утром, придя на работу, она обнаружила, что инженерная часть куда-то съехала, а ее место заняли летчики. В военном городке все переменилось до неузнаваемости. Вера испугалась, что она потеряет работу, но в комендатуре ее успокоили: «Исполняйте свои обязанности, фрейлян. И не задавайте вопросов. Какая разница, кто теперь проживает в общежитии. Ваше дело – порядок и чистота.»
Так же как и инженеры, летчики в общежитие жили по несколько человек в комнате. Те, кто имел более высокие звания, занимали отдельные комнаты. Сначала Вера смущалась,
Конечно, молодая русская уборщица привлекла внимание летчиков. Офицеры часто подшучивали над Верой. Приняв серьезный вид, они, будто забыв, что она понимает по-немецки, начинали громко обсуждать достоинства ее фигуры, цвет кожи, глаза. Вера и без того чувствовала себя нескладехой по сравнению, например, с Зизи, не говоря уже о спортивной, подтянутой полковнице. Поэтому, густо покраснев, она всякий раз бросала тряпку и выбегала из комнаты. Офицеры дружно смеялись ей вслед. Среди офицеров особенно выделялся молодой, очень интересный капитан. Вера слышала, что он слыл одним из героев немецкой авиации. Она как-то видела, как он причесывался перед зеркалом, собираясь на банкет в Минск. Он был и впрямь красив и элегантен в подогнанной по фигуре парадной форме и увешан орденами, как картина. Говорили, что он командовал знаменитой эскадрильей. Он жил в одной комнате с заместителем полковницы, синеглазым, неторопливым брюнетом. Тот никогда не подтрунивал над Верой, но она замечала, нередко наблюдал за ней с любопытством, будто она была какой-то диковиной. Порой на правах старшего, по званию и положению, он останавливал «не в меру расшутившуюся молодежь», видя слезы в глазах Веры, когда те перегибали палку и переходили на непристойности, а уж тем более, давали волю рукам.
Отношения Веры с Зизи складывались трудно. Горничная полковницы была капризна, недоверчива и придирчива. К тому же Вера плохо понимала ее австрийский акцент. Но как-то, когда Зизи необходимо было отлучиться в Минск за продуктами, она поручила Вере убрать в комнате полковницы, строго предупредив, что она ни коем случае не должна прикасаться к бумагам и, не приведи господь, что-нибудь пропадет. Вера страшно разволновалась. Она бы предпочла избежать такого поручения, но это было невозможно. Вытирая пыль с мебели, Вера неожиданно наткнулась на фотографический портрет, стоящий в рамке на тумбочке у кровати. Вспомнив наказ Зизи ничего не трогать и ничего не разглядывать, Вера сперва поспешно отвернулась, но любопытство оказалось сильней. Она осторожно подвинула портрет к свету. На нем был изображен молодой мужчина в военной форме с гордым, надменным лицом победителя. Он был снят в профиль в тот момент, когда, салютуя флагу, поднял руку в нацистском приветствии. Снизу на портрете было что-то написано по-немецки. Вера хотела было прочесть надпись и начала уже разбирать иностранные слова, – фотография была адресована какой-то Лене. «Надо же, русское имя», – подумала Вера про себя. Вдруг дверь в комнату открылась, кто-то вошел. Вера испугалась. Зизи несколько раз повторила ей, что входить в комнату полковницы не позволяется никому, кроме самой фрау Райч и ее прислуги. Но Зизи уехала, только что. Так может, это полковница?.. Вера даже зажмурила глаза: сейчас отругают, а может быть, даже уволят и тогда..? Со страхом она обернулась. Перед ней стоял капитан Эрих Хартман. Вера уже знала, что красивого белокурого офицера, которого она выделила и запомнила среди прочих, зовут Эрих Хартман. С удивлением она увидела, что он сильно пьян. В расстегнутом кителе, неопрятный, он, нетвердо ступая по ковру, подошел к тумбочке, взял фотографию мужчины в военной форме, несколько мгновений пристально смотрел на нее, прищурив светлые глаза. Потом неожиданно бросил портрет на кровать и спросил, обернувшись к Вере: