Варламов
Шрифт:
ял Варламов, не арапчонка в расшитой золотом ливрее, который,
стоя на коленях, завязывал бант на огромном варламовском баш¬
маке, — зритель смотрел на Варламова, на его почти незагрими-
рованное лицо, слушая полные неподражаемого юмора интонации
Варламова».
А пока арапчонок завязывал распустившийся бант на башмаке
Сганареля, своей неудержимой скороговоркой Варламов выкла¬
дывал Дон Жуану то, что он, Сганарель, сказал бы Дон Жуану,
не
— Я бы ему сказал, нечестивому, прямо в глаза: «Да как
вы смеете шутить над небесами, надсмехаться над тем, что дру¬
гие люди почитают? Вы, паршивый червяк!» Это— не вам, тому
господину говорю я... «Если вы знатного рода, носите красивый
парик, шляпу с перьями и золотом шитую одежду, так вам уже и
все дозволено? Да будьте вы прокляты!» Это —не вам, ему го¬
ворю.
Живой человеческий голос в спектакле, где все напевают,
любуются изысканной мелодией произношения, звуком слова,
проходя мимо его смысла. Неподдельное лукавство трезвого умом
французского мужика среди деланной наигранности чувств акте¬
ров натужно «возобновленного» театрального представления
XVII века.
Был очень верен режиссерскому заданию и по-своему инте¬
ресен 10. М. Юрьев в роли Дон Жуана. Доблестно доводил до
подлинной артистичности жеманность повадок, танцевальность
походки, певучесть речи. Хорошо владея французским языком,
он и русский текст роли выговаривал на французский манер.
Столкновение нарочитой манерности исполнения этой роли
с естественной и земной простотой Варламова высекало искру
смеха, неожиданную и, пожалуй, непредусмотренную постанов¬
щиком спектакля.
В третьем действии пьесы Сганарель по приказанию своего
барина переодевается в господское и изображает знатного ле¬
каря. Для этого художник А. Я. Головин создал преувеличенно
смешное подобие дворянского костюма Дон Жуана: широкополая
шляпа с цветными перьями, кафтан, расшитый золотой кани¬
телью и позументами, лентами всех красок радуги.
Посмеяться над невежеством и плутнями лекарей — одно из
любимых занятий Мольера. Такое встречается во многих его ко¬
медиях. Но это — милое занятие и для Варламова, его тоже —
хлебом не корми, дай подтрунить над врачами. С явным удоволь¬
ствием, с очевидным наслаждением играл это место в спектакле.
Сганарель — лекарь: надутая от важности личность, поучает, а
сам только что не дурак. Расхваливает новое лекарственное
средство — «рвотное вино» (которым, кстати сказать, лечился
сам король Людовик XIV):
Сганарель. Некий господин целых шесть дней находился при
смерти. Ни одно лекарство не помогало, пока не прописали ему рвотное
вино.
Дон Ж у а н. И он, разумеется, сразу же выздоровел?
Сганарель. Наоборот, сразу и помер.
Дон Жуан. Вот так лекарство!
Сганарель. А что? Целых шесть дней человек маялся, не мог
преставиться, а тут сразу подействовало. Чем плохо?
Если бы в драматическом театре было бы принято повторять,
как в опере, хорошо пропетую арию, зрители «Дон Жуана» ей-ей
заставили бы Варламова «бисировать» весь этот кусок — «Сга-
нарель-лекарь».
Спектакль начинался словами Сганареля и кончался им.
«Крик, который вырывался у Варламова при появлении Ка¬
менного гостя, был криком подлинного человеческого ужаса, —
рассказывает А. Я. Бруштейн. — Этот крик, несшийся из-за ку¬
лис, создавал у зрителя то впечатление сверхъестественного, зло¬
вещего, без чего невозможна вся сцена появления кладбищенской
статуи. И сейчас же вслед за исчезновением статуи и Дон Жуана
раздавался новый крик Сганареля, — опять живой, человеческий
и необыкновенно смешной:
— Жалованье мое! Сеньор, где мое жалованье?»
Провалился Дон Жуан в преисподнюю, один дым остался от
него и едкий запах серы. Варламов выходил вперед, на самый
край просцениума и слезно жаловался зрителям:
— Теперь все довольны, все, все! И обманутые девушки, и
опозоренные семьи, и разгневанные родители, и озверевшие
мужья. Одному мне горе... Мое жалованье, мое жалованье, мое
жалованье.
Потом Варламов кланялся зрителям и, с неожиданной после
слез веселой улыбкой, объявлял:
— Представление окончено.
Выстраивались рядом с ним арапчата и тоже кланялись.
И разбегались по сцене — гасить свечи.
Лет за тридцать с лишним до мейерхольдовского «Дон Жуана»
в Александрийском была поставлена комедия Лопе де Вега «Луч¬
ший алькальд — король» в Малом театре. В отзыве на этот
спектакль (в свое время неопубликованном) А. Н. Островский
писал:
«Невольно рождаются два вопроса: зачем поставлена эта пьеса
и нужна ли она для публики?»
Эти два вопроса неизбежно возникают и в связи с постановкой
«Дон Жуана». Зачем? Нужна ли?
Оскорбленный запрещением «Тартюфа», комедии острообличи¬
тельной, Мольер бросил своего «Дон Жуана» королевским вельмо¬
жам и распутному двору как злое обвинение. Он перекроил знаме¬